Лирика Тютчева - одно из вершинных явлений русской философской поэзии и русской поэзии вообще. Высокие достоинства стихотворений Тютчева давно уже перестали быть предметом дискуссий. Споры вокруг имени Тютчева, которые велись в науке, касались не ценности и достоинств его поэзии, а ее места среди других поэтических явлений и школ, ее соотнесенности с Пушкиным и пушкинским поэтическим направлением.
И. С. Тургенев, одним из первых вполне оценивший талант Тютчева, писал: «... от его стихов пе веет сочинением; они все кажутся написанными на известный случай, как того хотел Гете, то есть они не придуманы, а выросли сами, как плод на дереве, и по этому драгоценному качеству мы узнаем, между прочим, влияние на них Пушкина, видим в них отблеск его времени»
Сближение тютчевской поэзии с пушкинской вообще характерно для восприятия творчества Тютчева в XIX в. В статье «Русские второстепенные поэты» Некрасов так рассказывал о публикации стихотворений Тютчева в пушкинском «Современнике»: «...с третьего же тома в „Современнике" начали появляться стихотворения, в которых было столько оригинальности, мысли и прелести изложения, столько, одним словом, поэзии, что, казалось, только сам же издатель журнала мог быть автором их» 2.
И. Аксаков, характеризуя поэтов пушкинской плеяды и пушкинского времени, причисляет к ним по внутренним качествам поэзии и Тютчева: «Их стихотворная форма дышит такою свежестью, которой уже нет и быть не может
- И. С. Тургенев. Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева. - Полн. собр. соч. и писем в 28-ти т., т. 5. М.-JL, Изд-во АН СССР, 1963, стр. 424.
- Н. А. Некрасов. Собр. соч. в 8-ми т., т. VII. М., «Худ. лит.», 1967, стр. 192.
в стихотворениях позднейшей поры; над ней еще лежит недавний след победы, одержанной над материалом слова; слышится торжество и радость художественного обладания» 3.
Уже в послереволюционную эпоху, в 1920-е годы, решительным пересмотром проблемы «Пушкин и Тютчев» занялся Ю. Н. Тынянов. В статьях, озаглавленных «Пушкин и Тютчев» и «Вопрос о Тютчеве», он приводит аргументы, которые, по его мнению, должны были убедить не только в отсутствии какой-либо близости Тютчева к Пушкину, но и в коренной противоположности их поэтических манер и направлений4.
На другую сторону «вопроса о Тютчеве» указали М. Аронсон, Н. Берковский, К. Пигарев. Не касаясь прямо проблемы «Пушкин и Тютчев», они отметили в тютчевской лирике традиции, отличные от пушкинских, показали типологическое сходство лирики Тютчева с поэзией любомудров.
М. Аронсон писал: «Лирика Тютчева, построенная па нескольких родственных мыслях и потому представляющаяся как бы его философией - вот хороший пример тех результатов, к которым привела работа любомудров» 5.
О том же, хотя и не столь категорично, говорит и Н. Берковский: «В некоторых своих интересах и в подробностях поэтики, часто весьма специальных, Тютчев совпадает с поэзией московских „любомудров" - с Шевыревым и Хомяковым...» 6.
К. Пигарев в своей капитальной монографии о Тютчеве отмечает, что И. В. Киреевский «первым установил связь между поэзией Тютчева и лирикой любомудров» 7. Слова эти предполагают наличие такой связи само собой разумеющимся.
То, о чем говорили М. Аронсон, Н. Берковский, К. Пи-
8 И. С. Аксаков. Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886, стр. 80.
4 Юрий Тынянов. Архаисты и новаторы. JI., «Прибой», 1929. Статья «Пушкин и Тютчев» напечатана также в кн.: Ю. Н. Тынянов. Пушкин и его современники. М., Изд-во «Наука», 1969.
Б М. Аронсон. Кружки и салоны. - В кн.: М. Аронсон и С. Рей- сер. Литературные кружки и салоны. Л., 1929, стр. 65.
Н. Я. Берковский. Вступительная статья. - Ф. И. Тютчев. Стихотворения. М.-Л., «Сов. писатель», 1969, стр. 20.
" К. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева. М., Изд-во АН СССР, 1962, стр. 81.
Ш
гарев, в известной мере подтверждается и нашими собственными наблюдениями. В предшествующих главах, рассматривая поэзию Веневитинова, Хомякова и Шевырева, мы не раз вспоминали о Тютчеве, находили точки соприкосновения и сходства между Тютчевым и любомудрами. В основных чертах это сходство сводится к следующему: у Тютчева и любомудров была общая школа - немецкая, общий интерес к философским системам и стремление поэтически их выразить; в их поэзии заметна одинаковая «сгущенность» тематики и близость в темах; близки у них и некоторые стиховые конструкции и формы; их объединяет дидактизм в поэзии, ораторский пафос, архаические языковые тенденции.
Сходство между Тютчевым и любомудрами, как видим, немалое, и, хотя оно и носит преимущественно формальный характер, историку литературы его невозможно игнорировать. Тем более невозможно, что это сходство помогает понять историческую обусловленность и закономерность такого большого п своеобразного поэтического явления, как Тютчев.
Возникают, однако, вопросы: совсем ли неправы были Тургенев и все те, которые утверждали соотнесенность поэзии Тютчева с поэзией Пушкина? В какой мере справедлива точка зрения Тынянова? Можно ли утверждать тождественность художественных принципов Тютчева и любомудров и противоположность принципов Тютчева и Пушкина?
Если нам и удастся ответить на эти вопросы, то лишь после того, как мы обратимся непосредственно к рассмотрению поэзии Тютчева. Говоря о Тютчеве, мы сознательно будем избегать последовательно-фактологического, тематического или биографического способа изложения. В соответствии с общими задачами книги все внимание будет обращено не на тематический анализ и не на «биографию» стихов Тютчева, а главным образом на их поэтику. Такой подход оправдан еще и тем обстоятельством, что «биография» тютчевской поэзии после многих содержательных работ о Тютчеве - и прежде всего после упомянутого уже монографического исследования К. В. Пигарева - может считаться в значительной мере изученной. Что касается поэтики Тютчева, особенностей «внутреннего мира» его поэзии, то тут никогда нельзя сказать все до конца.
:* * *
Почти во всех стихах Тютчева заметна установка на философскую мысль. Более того, подобно философским стихам любомудров тютчевские стихи, рассмотренные как целое, заключают в себе относительно законченную концепцию. У Тютчева это в первую очередь пантеистическая концепция мира.
Все это, однако, не мешает Тютчеву быть сперва поэтом, а потом уже философом. Непосредственное поэтическое начало берет в нем верх над началом рассудочным и размышляющим. А. С. Хомяков, отмечая эту особенность Тютчева-поэта, находит ей аналогию у Пушкина и Языкова: «Он же насквозь поэт (durch und durch), у него не может иссякнуть источник поэтический. В нем, как в Пушкине, как в Языкове, натура античная в отношении к художеству» .
О том же писал И. Аксаков: «Стихи Тютчева отличаются такою непосредственностью творчества, которая, в равной степени по крайней мере, едва ли встретится у кого-либо из поэтов» .
«Непосредственность» творчества заметна в стихах Тютчева на разные темы, в том числе и в первую очередь - в его стихах о природе. «В сознание читателя, - отмечает К. Пигарев, - Тютчев вошел прежде всего как певец природы. Такое представление о нем оправдано тем, что он был первым и в своем роде единственным русским поэтом, в творчестве которого образы природы заняли исключительное место... у одного Тютчева философское восприятие природы составляло в такой сильнейшей степени самую основу видения мира» .
«Главное достоинство стихотворений г. Ф. Т [ютчева], - писал Некрасов еще в 50-х годах прошлого столетия, - заключается в живом, грациозном, пластически верпом изображении природы» и.
В поэзии Тютчева, пантеистической в своей основе, природа, естественно, занимает первостепенное место.
В. Соловьев так объяснял своеобразное отношение Тютчева к природе: «Конечно, все действительные поэты и художники чувствуют жизнь природы и представляют ее в одушевленных образах, но преимущество Тютчева перед многими из них состоит в том, что он вполне и сознательно верил в то, что чувствовал, - ощущаемую им живую красоту принимал и понимал не как свою фантазию, а как истину» .
В этих словах В. Соловьева есть известная доля правды. Разумеется, совсем не обязательно, чтобы вера в жизнь и духовность природы была для Тютчева фактом его каждодневного сознания, но это было особенным свойством его поэтического сознания. В живую, одухотворенную природу уверовал не вообще Тютчев, а Тютчев-поэт. В момент поэтического «прозрения», в процессе творчества, ему действительно, «как истина», открывается жизнь во всем:
Сияет солнце, воды блещут, На всем улыбка, жизнь во всем, Деревья радостно трепещут, Купаясь в небе голубом.
Поют деревья, блещут воды, Любовью воздух растворен, И мир, цветущий мир природы Избытком жизни упоен.. .
Эта поэтическая в основе вера Тютчева в жизнь природы и ее духовность, естественно, порождает и очеловечивание природы в его стихах. Понятие о живом и духовном заключено прежде всего в человеке. Живое и духовное для поэта - это всегда подобное человеку. Очеловечивание природы у Тютчева не просто поэтический прием, а выражение внутреннего, поэтического сознания.
147
10*
Уже в одном из ранних своих стихотворений - «Летний вечер» - Тютчев изображает природу, как огромное человеческое существо:
Уж солпца раскаленный шар С главы своей земля скатила, И мирный вечера пожар Волна морская поглотила.
Уж звезды светлые взошли И тяготеющий над нами Небесный свод приподняли Своими влажными глазами.
Река воздушная полней Течет меж небом и землею, Грудь дышит легче и вольней, Освобожденная от зною.
И сладкий трепет, как струя, По жилам пробежал природы, Как бы горячих ног ея Коснулись ключевые воды.
В стихотворении виден очень поэтический и очень романтический взгляд на природу. Романтик Новалис писал: «Ландшафт нужно ощущать как тело. Ландшафт есть идеальное тело для особого рода души» .
Интересно, что метафора, на которой строится композиция «Летнего вечера», выдержана так последовательно и до конца, что ее метафоричность почти не ощущается. Это характерная особенность многих композиций Тютчева. Метафора в них часто воспринимается вне стилевого своего назначения: не как троп, а почти прямо, непереносно. Тютчевская метафора кажется очень непосредственной, тютчевское слово о природе звучит как подлинное.
Черты той же поэтики, что и в пьесе «Летний вечер», мы находим в стихотворении 1830 г. «Осенний вечер»: Есть в светлости осенних вечеров Умильная, таинственная прелесть: Зловещий блеск и пестрота дерев, Багряных листьев томный, легкий шелест...
Картина весеннего вечера у Тютчева полна живого, трепетного дыхания. Вечерняя природа не только отдельными признаками похожа на человеческое существо («На всем та кроткая улыбка увяданья, что в существе разум- ном мы зовем божественной стыдливостью страданья. ..»), но она вся живая и очеловеченная. Вот почему и шелест листьев и легкий, и томпый (в пьесе «Тени сизые смесились» «тихнм, сонным, и томным» будет сумрак), и светлость вечера полна умильной прелести, и земля не только грустная, но и по-человечески сиротеющая.
Природа в изображении Тютчева всегда живая и как бы подлинная, и это потому, что за ней всегда чувствуется своеобразная «причащенность» поэта природе, глубокое понимание ее и сочувствие ей. Тютчев писал о Гете: «Пророчески беседовал с грозою иль весело с зефирами играл». Теми же словами можно сказать и о самом Тютчеве: его стихи о природе тоже часто, как беседы с нею - беседы о самом сокровенном: «Что ты клонишь над водами, ива, макушку свою?» или «Ты ль это, Неман величавый? Твоя ль струя передо мной?» и т. д.
Тютчев чувствует природу интимно, у пего любовная близость к природе. В конечном счете эта любовь поэта к природе и является главпым источником ее жизненности в поэтическом изображении. О Тютчеве можно сказать то же, что JI. Я. Гинзбург сказала о Пушкине: он «почти всегда любил то, о чем писал, и делал прекрасным все, к чему прикасался» 15. Природа Тютчева мало похожа на природу Пушкина; пушкинский у Тютчева сам дар живого и образного воспроизведения природы.
Тютчевская лирика природы богата не столько красками, сколько движением. Стихи представляют собой, как правило, не картины, а сцепы. Природа изображается во времени, в открытых и скрытых ее переходах. Тютчев любит говорить не о каком-либо одном состоянии природы, а о разных состояниях: он предпочитает говорить о живом разнообразии, о бытии природы. Отсюда и характерные для многих стихов синтаксические конструкции, типа «еще... а...»: «Еще в полях белеет снег, а воды уж весной шумят...» или «Еще земли печален вид, а воздух уж весною дышит.. .».
В стихотворении «Вчера, в мечтах обвороженных» Тютчев, изображая движение солнечного луча, стремится ухватить и словесно обозначить каждый его новый ход, каждый момент. Движение показывается как бы замедленно, и тем самым оно выявляется особенно четко:
16 Л. Гинзбург. О лирике. М.-JI., «Сов. писатель», 1964, стр. 227.
Вот тихоструйно, тиховейно, Как ветерком занесено, Дымно-легко, мглисто-лилейно, Вдруг что-то порхнуло в окно.
Вот невидимкой пробежало По темно брезжущим коврам, Вот, ухватясь за одеяло, Взбираться стало по краям, -
Вот, словно змейка извиваясь, Оно на ложе взобралось, Вот, словно лента развеваясь, Меж пологами развилось...
Слово «вот» здесь прямое указание на новое состояние, новую фазу в движении. Тютчев вообще любит слова, которые обозначают неустойчивость времени, сигнализируют об изменениях, о всякого рода переходах. Помимо слова «вот», это слова «еще», «когда», «теперь» и особенно любимое слово «вдруг»: «Где бодрый серп гулял и падал колос, теперь уж пусто все...»; «...еще в тумане лес и долы»; «...еще минута, и во всей неизмеримости эфирной раздастся благовест всемирный победных солнечных лучей»; «... смотри - оно уж побледнело, еще минута, две - и что ж? Ушло, как то уйдет всецело, чем ты и дышишь и живешь»; «...вдруг солнца. луч приветный войдет украдкой к нам»; «...вдруг воздух благовонный в окно на нас пахнет»; «...как по условленному знаку, вдруг неба вспыхнет полоса, и быстро выступят из мраку поля и дальние леса» и т. п.
Стихотворение «Декабрьское утро», характерное для Тютчева и его особенной поэтики, изображает утро наступающее, на подходе. Все, что статично, неподвижно, остается вне поля зрения поэта. Стихотворение представляет собой своеобразное действие, в котором последовательно и точно фиксируется ряд моментов-явлений: «...ночная еще не тронулася тепь» - «...луч возпикает за лучом, а небо так еще всецело ночным сияет торжеством» - «... но не пройдет двух-трех мгновепий, ночь испарится над землей, и в полном блеске проявлений вдруг нас охватит мир дневной».
Динамическое начало в тютчевских стихах о природе очень органично, оно охватывает собою все и все внутренне определяет: и композициопный ход стихотворения, и слова, и смыслы, и звуки:
Как хорошо ты, о море ночное,- Здесь лучезарно, там сизо-темно... В лунном сиянии, словно живое, Ходит, и дышит, и блещет оно...
В этом движении"Слов и звуков мы почти воочию видим лунное сияние. Слово «сияние», заключающее не только сильный смысловой, по и звуковой образ, недаром в стихотворении возникает все снова и снова. Оно служит лейтмотивом, оно является и тематически и композиционно ведущим: «... в лунном сиянии, словно живое» - «...тусклым сияньем облитое море, как хорошо ты в безлюдье ночном!» - «...в этом волнении, в этом сиянье, весь, как во сне, я потерян стою - о, как охотно бы в их обаянье всю потопил бы я душу свою».
Динамика слов и звуков и смыслов еще заметнее проявляется в стихотворении «Весенние воды»:
Еще в полях белеет снег, А воды уж весной шумят - Бегут и будят сонный брег, Бегут, и блещут, и гласят...
Они гласят во все концы: «Весна идет, весна идет! Мы молодой весны гонцы, Она нас выслала вперед!».
Один из источников динамизма здесь - в повторах слов. Без постоянства хотя бы в некоторых отношениях движения нет, движется лишь что-то устойчивое. Словесные повторы, наряду с выполнением других художественных функций, и создают иллюзию этой устойчивой подвижности.
В «Весенних водах» хорошо видно, как слова в стиховом контексте, повторяясь, всякий раз возникают в новой роли, отчасти с новым смыслом и с новой энергией. Они и те же, и не те. Повторяясь и обновляясь, слова в стихотворении («весна», «идет», «бегут», «гласят») передают не только движение в природе, но и сильное движение чувства: весеннее половодье и поэзию чувств.
Близкое к тому, что происходит в стихотворении со словами, происходит и со звуками: «...бегут и будят сонный брег, бегут и блещут и гласят, они гласят...» (бгт-бдт-бг-бгт-блт-глт-глт...). Здесь легко заметить внутренне стройную систему звукописи, строгий и стройный звуковой ряд. Звуки не просто сменяют друг друга: они возникают, повторяются, исчезают, снова возникают точно по некоей внутренней потребности, по внутреннему закону. Они движутся в едином и цельном ряду - и хорошо, незаметно хорошо передают дви- жепие тематическое. Со звуками и со словами в стихотворении происходит то же, что с тютчевской природой: в них ощущается дыхание жизни. У Тютчева живет не только то, что он изображает, но и сам материал изображения.
Живое богатство тютчевской природы ограничено, однако, в одном важном отношении. Природа Тютчева вся как живой организм, как огромное, интимно-близкое, по- человечески разумное существо, но далеко не все предметно-живое в природе поэта трогает и интересует. Так сказать, «население» природы - птицы, животные, насекомые - присутствует в стихах Тютчева ограниченно и как бы бестелесно. В иных его стихах звучит «жаворонка глас», жаворонки «поднимают трезвон», слышны голос соловья, «звонкий голос стрекозы», «мотылька полет незримый», «щебет ласточки», «благоуханье роз» и т. д., но все это изображается Тютчевым не как самоценное и индивидуальное, а как части и воплощения чего-то неизмеримо более значительного и существенного. Для Тютчева положительно невозможны пушкинские «жук жужжал» или «с своей волчихою голодной выходит на дорогу волк...»: в его произведениях трудно обнаружить природу в ее бытовом, прозаическом, каждодневном обличье. Пушкинская предметная простота изображения, поэзия обыденного Тютчеву чужды. В этом отношении его художественный метод больше напоминает метод любомудров, чем Пушкина.
Тютчев любил природу больше всего в ее целом, но не конкретно, не местно. Б. Я. Бухштаб справедливо отметил, что явления природы воспринимаются Тютчевым «не де- тализированно» . В сущности, Тютчев признавал в природе только одну подлинную индивидуальность: самое природу, природу как универсум, природу в ее космических проявлениях: в грозу, в ночи, в буре, в весеннем наплыве и цветении, в грозных порывах ветра, при ярком свете солнца или - еще чаще - при лунном сиянии. Тютчев любит в природе не предметы и частности, а ее стихии и ее тайны, он любит природу в ее самом возвышенном и загадочном лике.
Стихотворение Тютчева «Утро в горах» начинается, как светлая пейзажная зарисовка: Лазурь небесная смеется, Ночной омытая грозой, И между гор росисто вьется Долина светлой полосой...
Эта картина составляет первую часть стихотворения. Ее контекстуальный смысл здесь еще не выявлен. Он выявляется во второй, заключительной части лирической пьесы, когда картине придается неожиданная масштабность и таинственная величавость:
Лишь высших гор до половины Туманы покрывают скат, Как бы воздушные руины Волшебством созданных палат.
Нечто похожее наблюдается и в стихотворении «Снежные горы». Картина хорошо знакомого, привычного, залитого солнцем мира постепенно - и особенно в последнем, завершающем четверостишии, - приобретает высокий, загадочный и философский смысл:
... И между тем как полусонный Наш дольний мир, лишенный сил, Проникнут негой благовонной, Во мгле полуденной почил,-
Горя, как божества родные, Над издыхающей землей Играют выси ледяные С лазурью неба огневой.
Заключительный образ стихотворения полон сумрачного величия: высоко, и мрачно, и таинственно это роковое тяготение и столкновение полярного, эта «игра» над «издыхающей землей» ледяных высей и огневого неба. Природа в поэзии Тютчева характеризуется не только своей жизненностью, но и тем, что она возвышенна, что она исполнена высшего, философского интереса и значения.
Муза Тютчева всегда тяготеет к вершинам, жаждет высоты:
Хоть я и свпл гнездо в долине, Но чувствую порой п я, Как животворно на вершине Бежит воздушная струя, - Как рвется из густого слоя, Как жаждет горних наша грудь, Как все удушливо-земное Она хотела б оттолкнуть!..
Тяга поэзии Тютчева ввысь - это тяга к истинному и чистому, тяга к «неземным откровениям»: «А там, в торжественном покое, разоблаченная с утра, сияет Белая гора, как откровенье неземное».
Высоким символом чистоты и истины является в стихах Тютчева небо. Без этого, одновременно реального и символического неба, без этой атмосферы высоты и вечности - невозможно себе представить тютчевскую поэзию. Ее поэтика во многом именно этим определяется. Не даром сам Тютчев, говоря о поэзии (и, разумеется, прежде всего о своей собственной), изображает ее «среди громов, среди огней, среди клокочущих страстей, в стихийном пламенном раздоре» - и при этом неотделимую от неба: «Она с небес слетает к нам, небесная к земным сынам...»
Это внутреннее свойство поэзии Тютчева напоминает Льва Толстого, с его «небом Аустерлица», с его тяготением ввысь. Не случайно Л. Толстой так любил Тютчева. В их видении мира, несомненно, были родственные черты. И среди других - «чистота нравственного чувства», стремление изображать жизнь при свете вечного и истинного.
Одно из самых близких Толстому стихотворений Тютчева, близких по внутренней поэтике, - «Кончен пир, умолкли хоры». Это стихотворение Лев Толстой отметил буквами «Т. К.» - Тютчев. Красота. В нем суетность человеческих дел, жизнь, лишенная духовности, освещается тютчевским небом - и, как это бывает у Толстого, обличается небом. В первой части стихотворения перед читателем возникает обобщенный, почти символический образ суетного мира, причем в самом конце первой части вводится мотив вечного, пока лишь чуть-чуть, почти на- меком - над будничным и призрачно-земным точно загорается самый первый свет неба:
... Кончив пир, мы поздно встали - Звезды на небе сияли, Ночь достигла половины...
Вторая часть стихотворения внешне повторяет сюжет первой части. В ней та же смысловая антитеза суетно- земного и высокого, но только с полным ее проявлением, с последним и решающим поэтическим выводом. Тема неба, вначале только намеченная, данная слегка и приглушенно, теперь звучит сильно и полнозвучно:
... Как над беспокойным градом, Над дворцами, над домами, Шумным уличным движеньем С тускло-рдяным освещеньем И бессонными толпами, - Как над этим дольным чадом, В горном выспренном пределе Звезды чистые горели, Отвечая смертным взглядам Непорочными лучами...
Как в этом стихотворении, так и во многих других картина, нарисованная поэтом, носит характер и внебытовой, и в известном смысле экзотический, при этом она лишена точных признаков времени и места действия. У Тютчева это примета и романтической и еще больше философской поэзии. Вспомним, что экзотическое и внебытовое характеризует и иные философские опыты Пушкина, И у Пушкина, и у Тютчева такой род изображения выводит за пределы частного и особенного и помогает решать тему в обобщенном, философском ключе.
В лирической пьесе «Там, где горы убегая...», также богатой экзотическими образами и красками, природа рассказывает чудесную, таинственную сказку прошлого:
... Там-то, бают, в стары годы, По лазуревым ночам, Фей вилися хороводы Под водой и по водам;
Месяц слушал, волны пели, И, навесясь с гор крутых,
Замки рыцарей глядели С сладким ужасом на них...
При всей необычности это достаточно характерные для Тютчева стихи, и мир, в них изображенный, - очень тютчевский: мир необыкповеппого и высокого. В нем Тютчеву особенно легко и свободно как поэту. Все литературно «незаурядное» полно у него удивительной жизни: оно у него по-особепному достоверно и по-особенному истинно. Тютчев и умеет, и любит творить правду сказки, правду невиданного и таинственного.
Интересно, что в произведениях Тютчева высокая природа незаметно сливается со всем высоким и необыденным в жизни. В одном эмоциональном и смысловом ряду оказываются «лазуревые ночи», «месяц», «поющие волны», «крутые горы» и «хороводы фей», «замки рыцарей», «древней башни огопек», «воип-сторож на стене». В тютчевском мире возвышенного почти стираются грани между природой и не-природой.
В том мире возвышенного, в котором живет Тютчев- поэт, стираются многие привычпые грани даже между словами. Разнородное делается однородным, противоположное сплошь и рядом становится почти однозначным. Слова в стихах Тютчева, в том числе и пейзажных, образуют порой самые неожиданные и вместе с тем по-своему осмысленные сочетания. В приведенном стихотворении пример такого сочетания - «с сладким ужасом». Это пе традиционный оксюморон, не стилистическая фигура - за этим ощущается мир возвышенного, в котором наслаждение и ужас не обязательно противостоят друг другу, по так часто родственны и неотделимы. Как говорил Кант, «предмет воспринимается как возвышенпый с чувством удовольствия, которое возможно лишь посредством неудовольствия» .
Случаев такого рода сочетаний в лирике Тютчева много. В стихотворении «О чем ты воешь, ветр ночной?», например, резко антонимические, с точки зрения обыденного рассудка, понятия «страшных песен» и «любимой повести» вполне уживаются между собой, составляя вместе сюжетный узел лирической композиции:
... О, страшных песен сих пе пой Про древний хаос, про родимый! Как жадно мир души ночной Внимает повести любимойI
У Тютчева противоположные по словарному своему зпачению понятия близки не прямо, а соотносительно: по принадлежности, по отношению к сфере высокого. В этой сфере духовно-высокого и «страшное» может быть «любимым», ибо самые возвышенные минуты для человека, самые пугающие и самые радостные, когда «мир души его» рвется из «смертной груди» и «жаждет слиться с беспредельным» .
Философски-возвышенное в тютчевской лирике о природе является и смыслообразующим, и формообразующим началом. Это видно не только в особом характере словоупотребления у Тютчева. Тяга к возвышенному, отталкивание от частного и бытового сказывается и в своеобразии некоторых тютчевских сравпений, условно говоря, «возвышающих»:
Ночное небо так угрюмо, Заволокло со всех сторон. То не угроза и не дума, То вялый, безотрадный сон. Одни зарницы огневые, Воспламеняясь чередой, Как демоны глухонемые, Ведут беседу меж собой...
С первых же стихов жизнь природы рисуется здесь как высокая и таинственная. Но она кажется еще выше и еще таинственнее благодаря сравнению. Образ в сравнении не проясняет предмет, не делает его понятнее для читателя. Он делает его, напротив, непонятнее. Никто из читателей не мог видеть «демонов глухонемых»; естественно, что они не дают представления об «огневых зар- пицах», но они уводят в мир таинственно-возвышеяного и предельно сгущают тревожную атмосферу стихотворения.
* * *
Одна из основных тем лирики природы Тютчева - тема ночи. Многие из стихотворений, которые здесь цитировались, были посвящены не просто природе, а ночной природе. Последнюю Тютчев особенно любит, к ней он обращается чаще всего. «Самой ночной душой русской поэзии» называл Тютчева А. Блок.
Из поэтов-любомудров, как мы знаем, тему ночи разрабатывал в своей лирике Шевырев. В «ночных» стихах он был в известной мере предшественником Тютчева. У Тютчева, по сравнению с Шевыревым, ночь не плоская и умозрительная, а живая и безмерная в своей глубине и тайных смыслах. Все это, однако, не может отменить сходства в постановке темы и, отчасти, в ее трактовке. Разрабатывая тему ночи, Шевырев выступал и как поэт- романтик, и как поэт-психолог. Это же, но в несравненно большей степени, характерно и для Тютчева.
Ночь у Тютчева помогает проникнуть в «тайное тайных» человека. Вместе с тем она является носителем загадок и тайн всего мироздания. Может быть, поэтому ночь в изображении Тютчева представляется столь величественной и грандиозной, столь трагической и страшной: ... Но меркнет день - настала ночь; Пришла -и с мира рокового Ткань благодатную покрова, Сорвав, отбрасывает прочь... И бездна нам обнажена С своими страхами и мглами, И нет преград меж ей и нами - Вот отчего нам ночь страшна!
В ночи человек как сирота, он чувствует себя безмерно одиноким. В стихотворении «Бессонница» так говорится об этом: «Нам мнится: мир осиротелый неотразимый Рок настиг -и мы, в борьбе, природой целой поки-
нуты на нас самих». Но в этом роковом и космическом одиночестве и дано человеку познать мир и самого себя: И, как виденье, внешний мир ушел... И человек, как сирота бездомный, Стоит теперь, и немощен и гол, Лицом к лицу пред пропастию темной.
На самого себя покинут он - Упразднен ум, и мысль осиротела - В душе своей, как в бездне, погружен, И нет извне опоры, ни предела... И чудится давно минувшим сном Ему теперь все светлое, живое... И в чуждом, неразгаданном, ночном Он узнает наследье родовое.
При всей мрачности и трагедийности колорита ночь для Тютчева прежде всего «святая». Именно этим словом начинается стихотворение, которое мы только что цитировали: «Святая ночь на небосклон взошла...». Мрачное и святое в сознании поэта сливается воедино. Ночь раскрывает перед человеком глубочайшие бездны и сокровеннейшие тайны - и это знание для человека и самое страшное, и самое высокое.
В ночной природе Тютчева все полно загадок: и «звездный сонм», и «восклицания» некоей «дальной музыки», и «сладкий свет месяца», и больше всего «чудный еженочный гул» - рожденный в хаосе «мир бестелесный, слышный, но незримый»:
... На мир дневной спустилася завеса; Изнемогло движенье, труд уснул. Над спящим градом, как в вершинах леса, Проснулся чудный, еженочный гул... Откуда он, сей гул непостижимый?.. Иль смертных дум, освобожденных сном, Мир бестелесный, слышный, но незримый, Теперь роится в хаосе ночном? ..
Тютчева-поэта влечет к себе непостижимое, и все непостижимое воплощается для него в конечном счете в едином понятии «хаос». Хаос есть и величайшая тайна, и скрытая, «роковая» основа всего сущего. В нем и подсознание, и само сознание, сама человеческая душа, таинственная в своих противоречиях. Хаос - это те бездны, которые постоянно держат человека в своей власти и которые открываются перед ним в ночном безмолвии. Хаос, для Тютчева, - понятие в равной мере космическое и обобщенно-психологическое.
В тютчевской лирике ночи особенно заметна та нерасторжимость природного и челбв"йзского, натурфилософии и психологии, которая вообще характерна для поэзии Тютчева. В стихах Тютчева природа и как человек, и для человека. Тютчев вполне мог бы сказать вслед за Тиком: «В природе все родственно душе и настроено на один лад, на всякую песню она отвечает, она - эхо, и часто первая запевает то, что я думаю...» .
В отношении Тютчева к природе всегда ощущается сугубо человеческая заинтересованность. Природа для Тютчева не только специальный материал его поэзии, но и специальный язык. Близкий во многих отношениях к Тютчеву В. Одоевский утверждал устами своего героя Фауста: «Ты знаешь мое неизменное убеждение, что человек, если и может решить какой-либо вопрос, то никогда не может верно перевести его па обыкновенный язык. В этих случаях я всегда ищу какого-либо предмета во внешней природе, который бы по своей аналогии мог служить хотя приблизительным выражением мысли».
Эти слова хорошо объясняют поэтику не только В. Одоевского, но и Тютчева. Природа в тютчевских стихах п есть язык аналогий - язык, который помогает раскрыть тайны и выразить невыразимое.
Тютчев-поэт постоянно и пристально вглядывается в природу, всматривается в ее загадочные лики, прислушивается к ее загадочным и вещим голосам - и пытает ее, страстно вопрошает, доискиваясь не столько до ее собственных, сколько до человеческих, душевных тайн.
В стихотворении «О чем ты воешь, ветр ночной?» поэт вопрошает ветер о его «сетованиях», о «непонятной муке» - и мы чувствуем и слышим за этим и прямые человеческие вопросы, и не названные прямо жалобы и муки человека. Поэт говорит о мире «ночной души», и для нас это как о нашем собственном внутреннем мире. И бури, и хаос, который «шевелится» «под бурями», и сами закли-
нанпя поэта - все это человечно, близко, все это в нас самих прежде всего.
В стихотворении «Тени сизые смесились...» афористически точно выражена неразрывная слитность душевного и природного в поэзии Тютчева: «Все во мне, и я во всем...». То, что пантеистическая лирика - лирика глубоко человеческого и психологического содержания, было заметно и в пантеистических стихах Хомякова и Шевырева. В стихах Тютчева это проявляется еще заметнее и несравненно сильнее.
В пантеистическом чувстве у Тютчева поэтически и духовно решаются вечные и самые трагические вопросы человеческого бытия: вопросы жизни и смерти. Личное, индивидуальпо-временное исчезает в порыве человеческой души к общему и всемирному. И в этом исчезновении рождается и новая жизнь, и высокая радость:
... Чувства - мглой самозабвенья Переполни через край!.. Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай!
Забвение человеком собственного «я», растворение личности во всемирном - это одна из излюбленных тем поэзии Тютчева. К этим мотивам Тютчев постоянно возвращается в своем творчестве. В позднем стихотворении «Так, в жизни есть мгновения...» он снова напоминает о возможности слияния человеческого «я» с природой, воспевает своеобразную «нирвану» души - это высшее мгновение для поэтического чувства:
Так, в жизни есть мгновения -
Их трудно передать, Они самозабвения
Земного благодать. Шумят верхи древесные
Высоко надо мной, И птицы лишь небесные
Беседуют со мной. Все пошлое и ложное Ушло так далеко, Все мило-невозможное
161
11 Б. А. Маймия
Так близко и легко. И любо мне, и сладко мне,
И мир в моей груди, Дремотою обвеян я - О время, погоди!
Для Тютчева не одно слияние человеческой души с природой, но и всякое их истинное общение есть «благодать» и успокоение. В природе для него заключен источник некоего «катарсиса», ибо в природе очень часто, как бы па высшем уровне, как космически-всеобщее, повторяется то, что в жизни человека кажется его исключительной, неповторимой трагедией:
Смотри, как на речном просторе, По склону вновь оживших вод, Во всеобъемлющее море За льдиной льдина вслед плывет.
На солнце ль радужно блистая, Иль ночью в поздней темноте, Но все, неизбежимо тая, Они плывут к одной мете.
Все вместе - малые, большие, Утратив прежний образ свой, Все - безразличны, как стихия, - Сольются с бездной роковой! ..
О, нашей мысли оболыценье, Ты, человеческое Я, Не таково ль твое значенье, Не такова ль судьба твоя?
В стихах такого рода Тютчев выступает одновременно и поэтом-философом, и поэтом-психологом. Психологизм Тютчева тем более сродни философии, что он всегда имеет обобщенный характер и отталкивается от частного. Тютчев говорит, как правило, не о психологии конкретного человека и конкретного случая, а о возможной психологии всякой человеческой души. Это особенный, не-пушкин- ский путь психологизма в русской поэзии, но у него тоже оказались свои перспективы и свои большие достижения* Лучшее доказательство тому - творчество самого Тютчева.
Натурфилософская поэзия обрела для себя в стихах Тютчева довольно устойчивую структуру, соответствующую пантеистическому сознанию. Это двухчастная стихо-
вая композиция, основанная на скрытом пли открытом параллелизме явлений из мира природы и мира человеческого.
В стихотворении «В душном воздуха молчанье» две части его композиции связаны между собой образом грозы: гроза в природе и параллельно ей внутреннее смятение (тоже гроза) в душе женщины:
... Дева, дева, что волнует Дымку персей молодых? Что мутится, что тоскует Влажный блеск очей твоих? Что, бледнея, замирает Пламя девственных ланит? Что так грудь твою спирает И уста твои палит? .. Сквозь ресницы шелковые Проступили две слезы... Иль то капли дождевые Зачинающей грозы? ..
В стихотворении оба параллельных образных ряда и самостоятельны и в то же время несамостоятельны. Контекстуальная взаимосвязанность обоих рядов приводит к тому, что образы из мира природы допускают двойное восприятие и толкование: опи осознаются и в прямом их значении, и в их возможной соотнесенности с человеком и с человеческим. Каков, в самом деле, сйысл стихов: «Сквозь ресницы шелковые проступили две слезы... Иль то капли дождевые зачинающей грозы?..». Что такое «гроза» здесь: метафора или не метафора? Сколько-нибудь категорический ответ на этот вопрос не только труден, но и принципиально недопустим. Слово воспринимается сразу в обоих возможных своих смыслах. Это делает поэтическое слово предельно заполненным, объемным, как бы с внутренней перспективой - делает образным в точном значении этого понятия.
И*
163
В двухчастных композициях Тютчева возможны случаи более или менее тесной связи обеих частей стихотворения, большей или меньшей их расчлененности, но при этом самый характер поэтической структуры, как правило, остается неизменным. Это структура, основанная на том, что факт из мира человеческого сопоставляется и, главное, поверяется фактом из мира природы:
Когда в кругу убийственных забот
Нам все мерзит - и жизнь, как камней груда,
Лежит на нас, - вдруг, знает бог откуда,
Нам на душу отрадное дохнет,
Минувшим нас обвеет и обнимет
И страшный груз минутно приподнимет.
Так иногда, осеннею порой, Когда поля уж пусты, рощи голы, Бледнеет небо, пасмурнее долы, Вдруг ветр подует, теплый и сырой, Опавший лист погонит пред собою И душу нам обдаст как бы весною...
По сравнению со стихотворением «В душном воздуха иолчанье...» в этой композиции заметнее рационалистическое начало: она более прямолинейна. Образы и слова здесь пе сливаются в единой, структурно организующей метафоре, а точно перекликаются: «нам на душу отрадное дохнет» - «и душу нам обдаст как бы весною»; «нам все мерзит, и жизнь, как камней груда» - «поля уж пусты, рощи голы» и т. д. Всему, что есть в человеке, поэт находит подобное в природе. Сравнение выдержано последовательно и до конца. Параллелизм в стихотворении кажется почти математически выверенным.
Однако отличие этого стихотворения от лирической пьесы «В душном воздуха молчанье...» ни в малой степени не отменяет их сходство в самом важном и внутренне определяющем. Оба стихотворения в равной мере принадлежат к тому распространенному у Тютчева структурному типу, который основан на генерализации и своеобразной мифологизации конкретного психологического факта и наблюдения. В стихах подобной структуры, как бы они внешне ни отличались друг от друга, случай из жизни человеческой или просто мысль поэта о человеке через сравнение с аналогичным в природе как бы приобретает все черты истинности, наполняется всеобщим философским содержанием. Это не только характерная, но и очень естественная структура для натурфилософской поэзии.
У Тютчева есть стихотворение, которое и темой и содержанием напоминает стихотворение Пушкина «Поэт» («Пока не требует поэта»). Вообще о поэте и поэтическом призвании Тютчев пишет мало, и в его творчестве это стихотворение представляет в некотором роде исклю-
чениє. Но исключением оно является в плане тематическом и проблемном, по отнюдь не в своей поэтике: Ты зрел его в кругу большого света - То своенравно-весел, то угрюм, 4 Рассеян, дик иль полон тайных дум, Таков поэт -и ты презрел поэта!
На месяц взгляпь: весь день, как облак тощий, Он в небесах едва не изнемог, - Настала ночь - и, светозарный бог, Сияет он над усыпленной рощей!
В однотемном стихотворении Пушкина высказанная пм мысль о поэте может быть убедительной сама по себе. Пушкин никогда не ищет доказательств истинности мысли вне ее собственной жизненной сферы. У Тютчева все происходит иначе. И в этом стихотворении, и во многих других свою мысль о человеке он проверяет «судом последней инстанции» - природой и жизнью природы.
Среди двухчастных композиций Тютчева попадаются и такие, где параллель природа-человек имеет вид не сходства, а противоположности. Чистота и истинность того, что есть природа, оказывается в прямом противоречии и вражде с тем, что происходит в человеческом мире. Такое противопоставление встречали мы в стихотворении «Копчен пир, умолкли хоры...». Еще пример:
И гроб опущен уж в могплу, И все СТОЛШІЛОСЯ вокруг... Толкутся, дышат через силу, Спирает грудь тлетворный дух...
И над могилою раскрытой, В возглавии, где гроб стоит, Ученый пастор, сановитый, Речь погребальную гласит...
Вещает бренность человечью, Грехопадепье, кровь Христа... И умною, пристойной речыо Толпа различно занята...
А небо так петленно-чисто, Так беспредельно над землей.., И птицы реют голосисто В воздушной бездне голубой...
Весь строй стихотворения, и не в последнюю очередь резкая антитеза, лежащая в его основе, делают произведение в значительной мере моралистическим. Контраст в поэзии, как и всякий языковый контраст, оказывается прекрасным средством морализирования. Стихотворение «И гроб опущен уж в могилу...», подобно стихотворению «Кончен пир, умолкли хоры...», - это не только философское и поэтическое размышление, но и урок нравственности, важное поучение людям .
На подобных стихах особенно легко заметить черты дидактизма, присущие поэзии Тютчева. В пантеистической лирике всегда есть возможность урока, ибо природа в ней очень часто как «последний довод учителя». Тютчев этими возможностями пантеистической поэзии созпа- телыю пользуется. Как и многие другие русские писатели, он чувствует постоянную потребность быть не просто поэтом, но и учителем, наставником жизпи.
Одно из наиболее характерных дидактических произведений Тютчева его стихотворение «Не то, что мните вы, природа». Оно дидактично и по заданию, и по своей стилистике. Учительский пафос чувствуется и в особых интонациях речи, ее «разговорности», и в композиции - в такой смене планов поэтического размышлепия-раз- говора, которая отражает самое логику урока: «Не то, что мните вы, природа» (не только исходный тезис, но и заведомо отвергнутое ложное суждение)-«Вы зрите лист и цвет на древе: иль их садовник приклеил? Иль зреет плод в родимом чреве игрою внешних, чуждых сил?» (доказательство в пользу истинного) - «Они не видят и не слышат, живут в сем мире, как впотьмах» (нравственная сентенция, за которой гнев, неудовлетворенность резуль- татами учения) и т. д. Перед пами урок со всей видимой патетикой урока, перед нами полная настроения и эмоциональных переходов речь учителя, воспроизведенная во всей ее возможной подлинности:
...Не их ьина: пойми, коль может, Органа жизнь глухонемой! Увы, души в нем не встревожит И голос матери самой!
Подобные стихотворения Тютчева делают поэтическими не сам по себе урок и наставление. Хомякову роль учителя часто мешала быть поэтом. И Тютчев в дидактических стихах поэт не благодаря дидактике, а несмотря па нее. Не форма урока, но его содержание, его глубина привлекают у Тютчева, как привлекательны у него тоже входящие в урок, трогательные в своей незадапности и свежести, совсем пе «учительские» слова: «При них леса не говорили и ночь в звездах нема была! И языками неземными, волнуя реки и леса, в ночи не совещалась с ними в беседе дружеской гроза!»
В натурфилософской лирике образы из мира природы легко могут выступать в аллегорическом истолкова- пии. Это является одпим из источников ее потенциального дидактизма. Аллегоризм природы в пантеистической лирике предполагает, как правило, не случайный урок, а, так сказать, «запланированный». С точки зрения художественного воздействия, это чревато опасностями. Впрочем, не для Тютчева. О тютчевских аллегориях можно сказать то же, что Белинский сказал об аллегориях В. Одоевского: «...аллегории кн. Одоевского были исполнены -жизни и поэзии, несмотря на то, что самое слово аллегория так противоположно слову поэзия» 26.
У Тютчева аллегорическое значение пейзажа в большинстве случаев бывает затушеванным. Рисуя картины природы, Тютчев точно забывает о своих психологических и нравственных задачах. Вернее, он и помнит о них - и не помпит. В процессе творчества он испытывает живое и страстное увлечение предметом изображения - и природа в его стихах несет на себе следы этого увлечения, как приметы независимого, неподчиненного своего существования.
23 В. Г. Белинский. О русской повести и повестях г. Гоголя. - Полн. собр. соч., т. 1, стр. 275.
Стихотворение «Фонтан» - характерное тютчевское произведение пантеистической структуры. Его философский сюжет раскрывается из сопоставления фонтана с человеческой мыслью. Первая часть стихотворения - о фоп- тапе, вторая - о «смертной мысли водомете». Обе части связаны замыслом, идейпо. Но само изображение фонтана у Тютчева и «связано», и в пе меньшей степени автономно. Это не только мир подчиненный, но и «мир в себе». Его подчиненность до времени скрыта, она никак не навязывается читателю и проясняется лишь тогда, когда возникает другая картина, возникает новая - тоже отчасти самостоятельная - цепь поэтических образов-мыслей:
Смотри, как облаком живым Фонтан сияющий клубится; Как пламенеет, как дробится Его на солнце влажный дым. Лучом поднявшись к небу, он Коснулся высоты заветной - И снова пылью огнецветной Ниспасть на землю осужден.
О смертной мысли водомет, О водомет неистощимый! Какой закон непостижимый Тебя стремит, тебя мятет? Как жадно к небу рвешься ты!.. Но длань незримо-роковая, Твой луч упорный преломляя, Свергает в брызгах с высоты.
Здесь нет даже традиционных для подобных композиций «как», «подобно», «так». Части стихотворения грамматически независимы. Действительная, внутренняя их зависимость выявляется через возникшую по мере развертывания повествования смысловую перекличку ключевых образов: «фонтан сияющий клубится» - «смертной мысли водомет»; «лучом поднявшись к небу, он коснулся высоты заветной» - «как жадно к небу рвешься ты» и т. д. Кажется, что параллелизм здесь не задуман заранее, а естественно явился в самом акте поэтического создания.
Одно из поздних стихотворений Тютчева «Молчит сомнительно Восток...» на первый взгляд похоже на прозрачно-учительские стихи Хомякова на тему России. Опо и на
самом деле близко Хомякову по мысли и по характеру композиции. Однако в одном отношении Тютчев и здесь остается верен себе как поэту: в отличие от Хомякова, он избегает излишне прямолинейной аллегоричности. Художник явно одерживает в нем верх над дидактиком: ... Смотрите: полоса видна, И, словно скрытной страстью рдея, Она все ярче, все живее - Вся разгорается она - Еще минута, и во всей Неизмеримости эфирной Раздастся благовест всемирный Победных солнечных лучей.
Картина, призванная пояснить политические идеи Тютчева, оказывается столь яркой сама по себе, столь богатой красками и столь непосредственной по своему воздействию, что легко забываешь об ее аллегорическом значении. Прямое впечатление от картины, самое первое и привычное значение слов и образов оказываются сильпее скрытых в словах смыслов. Здесь текст торжествует над подтекстом, а поэт, благодаря этому, и поучая остается
прежде всего поэтом.
* * *
Философская лирика Тютчева пе ограничивается одними натурфилософскими стихами. Тютчев в своей поэзии не боялся и прямых уроков мудрости. Прямых, но пе прямолинейных! Его лирико-философские опыты почти всегда - и уроки, и призпания. В этом смысле они соотносятся с поэзией Пушкина пе в меньшей степени, чем с поэтикой любомудров.
Одно из самых замечательных философских стихотворений Тютчева - «Silentium». Его особенно любил Л.Толстой. Он говорил о пем: «Что за удивительная вещь! Яне знаю лучше стихотворения» .
«Silentium» является хорошим примером поэтической мудрости, которая способна стать крылатой. Это умное наставление и вместе с тем интимное признание поэта.
Такое сочетание характерно для Тютчева, в нем один иг источников художественной действенности его поэтико- философских уроков.
Основная мысль стихотворения «Silentium» - силь ная и живая. Тютчев умеет оживлять не только то, что ое видит, но и то, о чем он думает. У него сами наставления оказываются исполненными примет жизни.
Стихотворение состоит из трех частей. Трехчастные композиции почти так же распространены у Тютчева, как и двухчастные. Первая часть стихотворения - это наставление в его наиболее прямой форме. Наставлением и уроком, заключенным в третьей части, кончается стихотворение. Вторая, средняя часть меньше всего похожа на поучение:
... Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь...
Замечательно, что именно в этой части стихотворения звучат самые важные, ключевые слова: «Мысль изреченная есть ложь». Слова точно врываются вместе с вопросами, их появление кажется непроизвольным, и эта их особенность делает их не обычной сентенцией, а живым голосом ума. Это как мудрость, открывшаяся поэту на путях размышлений.
Впрочем, не только средняя часть стихотворения, по и все оно представляется органичным, незаданным: оно полно нечаянными озарениями. Это стихотворение Тютчева как урок, в котором открытия делаются пе для одних учеников, но и в пе меньшей степени для самого учителя.
Опыты прямой поэтической мудрости у Тютчева очень эмоциональны по звучанию, по характеру стиха и речи. Они полны внутреннего движения - движения не только мысли, но и чувства. Таково, например, стихотворение «Из края в край. ..». Эта лирическая пьеса о роковых метаниях человека, и она сама, характером речевой композиции, создает полную иллюзию непрерывного вынужденного движения, иллюзию вечного «Вперед, вперед!»:
Из края в край, пз града в град Судьба, как вихрь, людей метет, И рад ли гы, или пе рад, Что пужды ей? .. Вперед, вперед!
Знакомый звук нам ветр принес: Любви последнее прости... За нами много, много слез, Тумап, безвестность впереди! .,
«О, оглянпся, о, постой, Куда бежать, зачем бежать? .. Любовь осталась за тобой, Гдо ж в мире лучшего сыскать?
Любовь осталась за тобой, В слезах, с отчаяньем в груди... О, сжалься пад своей тоской, Свое блаженство пощади!
Блаженство стольких, стольких дней Себе па память приведи... Все милое душе твоей Ты покидаешь на пути!..
Слова здесь будто переходят с места на место, они кончают одну мысль и завязывают новую, при этом они служат сильным источником как тематического, так и музыкального развития стиховой композиции. Подобное нам уже встречалось, когда мы знакомились с тютчевской лирикой о природе. В отношепии поэтики нет принципиальной разницы между натурфилософскими стихами Тютчева и просто философскими.
В стихотворении «Душа моя - Элизиум теней...», отдельными чертами поэтики похожем па стихотворение «Из края в край...», хотя и отличающемся в других отношениях, Тютчев создает удивительный по своей неожиданной точности образ: душа - вечная обитель дорогих теней. На этом образе все держится, им определяется логика поэтического повествования. Не бытовая и не рациональная, но сильная и понятная.
Две части стихотворения начинаются одними и теми же словами. Но, повторяясь, они выступают в новом качестве. В них иная интонация - менее величавая, более нервпая; возможность и потребность еще большей глу-
бины; в них интонационно задана тревога и высокая боль заключающих стихотворение вопросов: Душа моя - Элизиум теней, Теней безмолвных, светлых и прекрасных, Ни помыслам годины буйной сей, Ни радостям, ни горю пе причастных.
Душа моя, Элизиум теней,
Что общего меж жизнью и тобою!
Меж вами, призраки минувших, лучших днеіі,
И сей бесчувственной толпою? ..
Стихотворение «Душа моя - Элизиум теней» является образцом философской миниатюры. С годами у Тютчева все больше растет пристрастье к этому жанру. Тютчевская миниатюра чаще всего бывает пеприкрытым уроком мудрости. И если она при этом отличается всеми свойствами настоящей поэзии, то главным образом потому, что ее урок никогда не бывает банальным.
Существуют не только поэтические образы и поэтический слог, но и поэтические идеи. Это всегда идеи-открытия, поражающие своей неожиданной, хотя и не обязательно абсолютно новой правдой. В миниатюрах Тютчева всегда есть такие неожиданно правдивые, поэтические мысли:
В разлуке есть высокое значенье:
Как ни люби, хоть день один, хоть век,
Любовь есть сон, а сон - одно мгновенье,
И рано ль,4поздно ль пробужденье, А должен наконец проснуться человек...
Пли:
Увы, что нашего незнанья И беспомощней и грустней? Кто смеет молвить: до свиданья Чрез бездну двух или трех дней?
Философские миниатюры Тютчева представляют собой и раздумье, и конечный, отточенный вывод мысли. Сама их краткость, выразительная сжатость, внутренняя энергия мысли и слова делают стихотворения афористичными:
Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется,- И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать...
В философских стихах этого рода - и малых, и больших - Тютчев чаще (хотя и преимущественно внешним образом) бывает похожим на поэтов-любомудров, нежели в натурфилософской лирике. Иные его стихи напоминают Хомякова (особенно те, которые имеют политическую окраску), другие заставляют вспомнить о Веневитинове, «Веневитиновским», папример, кажется стихотворение: Когда дряхлеющие силы Нам начинают изменять И мы должны, как старожилы, Пришельцам новым место дать, -
Спаси тогда нас, добрый гений, От малодушных укоризн, От клеветы, от озлоблений На изменяющую жизнь;
От чувства затаенной злости На обновляющийся мир, Где новые садятся гости За уготованный им пир...
Стихотворение звучит как заклинание, как высокой нравственности наставление поэта самому себе. У Вепевитинова похоже на это - тоже как заклинание и наставление себе - стихотворение «Молитва»: «Души невидимый хранитель, услышь моление мое! Благослови мою обитель и стражем стань у врат ее...»
Стихотворения Тютчева и Веневитинова похожи но столько содержанием, сколько динамически взволнованным складом речи, особенной нравственной чистотой поэтического чувства. Тютчевым написано стихотворение на склоне лет. Веневитинов написал свое, как и все другие свои стихотворения, в расцвете юности. Но, несмотря на разницу лет, оба поэта в своих созданиях близки по строю души: по чистоте и страстности глубокой мысли.
Тютчев пикогда не бывает спокойпым и холодно-уверенным в своей мудрости. У него беспокойная мудрость. В своих стихах он не просто размышляет - он в волне- пии и муках произносит вещее слово. Оп постоянно восклицает, радуется, страдает. Мысль его во взлетах и падениях, в открытиях, от которых бывает не только весело, но и больно. Как у героев Достоевского, у него «душа от слез дрожащая»:
О, вещая душа моя! О, сердце, полное тревоги, О, как ты бьешься на пороге Как бы двойного бытия!..
И стих, и речь у Тютчева редко текут спокойно: они то и дело взрываются. Тютчев-поэт говорит часто вскриками, у него чувство, доходящее до крайней степени силы. У Тютчева есть целые стихотворения, построенные как ряд «вскриков», как цепь вопросов о жизпи, как вол- пение слова и мысли:
Сижу задумчив и один, На потухающий камин
Сквозь слез гляжу... С тоскою мыслю о былом И слов в унынии моем Не нахожу.
Былое - было ли когда? Что ныне - будет ли всегда? ..
Оно пройдет - Пройдет оно, как все прошло, И канет в темное жерло За годом год...
Философская мысль Тютчева исходит из разных жизненных источников, она возникает по разным поводам и вдохновляется неодинаковыми сюжетами. Иное дело - конструкции его стихов: они, как мы могли заметить, оказываются довольно устойчивыми. Часто это род философской притчи с прямым или подразумеваемым уроком. По существу, и большинство стихов Тютчева о природе являются своеобразными притчами, ибо природа в них служит источником дидактического. Но материалом и источником для поучений служит в тютчевских стихах не одна природа, но и, например, история. Так это в стихотворениях «Колумб», «Цицерон» и др.
В двухчастной лирико-философской композиции «Цицерон» первая часть содержит в себе крылатое слово знаменитого римлянина и комментарий к нему. Они и являются художественной основой, на которой строится моралистический и философский вывод, заключенный во второй части стихотворения:
... Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые! Его призвали всеблагие Как собеседника на пир. Он их высоких зрелищ зритель, Он в их совет допущен был - И заживо, как небожитель, Из чаши их бессмертье пил!
И по языку, и по особенностям композиции стихотворение «Цицерон» заметно дидактическое. Но его урок но плоский и не однолинейный. Мысль поэта не разложима на понятия. Она не только результат раздумий, но и побуждает к ним. Блаженство, которое утверждает поэт, далеко не безусловное, и оно не допускает однозначного толкования. Стихотворение категорично словами, звучанием слов, но не смыслом. В формах притчи, в формах традиционно догматических (такими они были, например, у Хомякова) Тютчев добивается острой проблемности поэтического мышления. В формах непушкинских он добивается художественного эффекта, подобного пушкинскому и равного ему по силе.
Подобно природе Тютчева, его мудрость редко бывает обиходной. Больше того: она требует известной отрешенности от быта, от слишком «здравого» рассудка. Приземленное, непоэтическое сознание не примет и не поймет раздумий и выводов, заключенных в стихотворении «Цицерон». Еще в большей мере это относится к одному из самых глубоких философских стихотворений зрелого Тютчева «Два голоса»:
1
Мужайтесь, о други, боритесь прилежно, Хоть бой и неравен, борьба безнадежна! Над вами светила молчат в вышине, Под вами могилы - молчат и оне. Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги: Бессмертье их чуждо труда и тревоги; Тревога и труд лишь для смертных сердец... Для них нет победы, для них есть конец.
2
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други, Как бой ни жесток, ни упорна борьба!
Над вами безмолвные, звездные круги, Под вами немые, глухие гроба. Пускай олимпийцы завистливым оком Глядят на борьбу непреклонных сердец. Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком, Тот вырвал из рук их победный венец.
В. М. Жирмунский, указывая на связь этого стихотворения Тютчева с масонским гимном «Symbolum» («Символ»), созданным Гете в 1816 г. для веймарской ложи «вольных каменщиков», писал: «Гете определил и общий замысел стихотворения - учительного обращения к „посвященным", и общий торжественный и таинственный тон гимна, указывающего на запредельную награду...» .
Выводы В. М. Жирмунского в некоторых существенных пунктах вызывают сомнения. У Тютчева скорее можно увидеть спор с Гете, творческое преодоление гетев- ского замысла, чем близость и подражание. Гетевский «Символ» - это гимн, призывный монолог, произведение внутренне догматическое и «одноголосое», как и подобает быть гимну. У Тютчева нечто прямо противоположное этому. А. Блок, находившийся некоторое время под сильнейшим воздействием стихотворения «Два голоса», отмечал в нем трагическое начало: «В стихотворении Тютчева - эллинское, дохристово чувство рока, трагическое. ..».
Стихотворение Тютчева двухголосно не только по названию. Всей структурой и всем смыслом оно полифо- нично. Эта философская пьеса, говорящая о достоинстве и мужестве человека перед лицом смерти, трактующая о самых глубоких и мучительных вопросах человеческого бытия, не имеет окончательного решения. Ни о какой «запредельной награде» в ней не говорится. В ней вообще нет ничего безусловного. В стихотворении голоса безнадежности и торжества звучат не как два противоположных, а как два параллельных и похожих друг на друга голоса.
Уроки и поучения Тютчева носят не обязательный, а альтернативный и одновременно антиномический характер. Так это в стихотворении «Два голоса», так и во многих других. Тютчевские стихи - это сильпый порыв к истине, душевное, человеческое устремление к пей, но не истина в последней инстанции. Точнее, у него это истина в возможном поэтическом выражении. Однозначность истины чужда поэтическому сознанию Тютчева, как она была чужда и сознанию Пушкина. Несмотря на видимое различие в формах выражения, глубокая диалектика тютчєеской мысли сродпи пушкинской диалектике.
* * *
Ю. Тынянов писал о Тютчеве: «Тютчев вырабатывает особый язык, изысканно архаический. Нет сомнения, что архаизм был осознанной принадлежностью его стиля...» .
В тютчевском мире возвышенных дум и чувствований очень уместной кажется эта особая архаизированная речь, с ее величаво-торжественным течением, с ее необыденными словами. То стремление ввысь, которое отмечалось как характернейшая черта поэзии Тютчева, естественно проявляется и в языке тютчевской поэзии.
В стихотворении «Видение» Тютчев говорит о великом чуде природы, о ночном, всемирном молчании, о поэзии, которую в этот час «в пророческих тревожат боги снах». И говорит он об этом точно отрешенными от всего земного и прозаического словами: «в некий час», «в оный час», «живая колесница мирозданья», «святилище небес», «музы девственная душа» и др.
Тютчев пишет о Пушкине, о великой и горькой утрате Пушкина - это тоже из мира самого возвышенного, и в его стихотворении снова звучат величественные, огущенно и подчеркнуто архаические слова и обороты: «божественный фиал», «сосуд скудельный», «богов орган живой», «хоругвью горести народной», «и сею кровью благородной» и т. д.
Возвышенно-книжный, архаический язык обслуживает в поэзии Тютчева самые различные темы и сюжеты - и это потому, что все темы и сюжеты тютчевской лирики, все ее образы и мотивы в большей или меньшей степени причастны области возвышенного. Не только поэзия Тютчева была поэзией мысли,1 но и соответственно ее язык был языком мысли. Сами задачи, которые Тютчев ставил перед своей поэзией, сама его своеобразная поэтическая метафизика требовала языка внебытового и генерализующего. Таким и стал для него язык с явными архаическими тенденциями, но словно бы облагороженный и упрощенный, язык старый по формальным приметам, но с открытыми в нем новыми и большими художественными возможностями.
То, что казалось или могло показаться непоэтическим в стихах Хомякова и Шевырева, воспринималось не только как должное, но и как прямая удача в стилистической системе Тютчева. Внешне архаизмы Тютчева похожи на те, что встречаются в языке поэтов-любомудров. Но в отличие от Шевырева, например, архаизмы Тютчева всегда внутренне оправданы и уместны. В уместности, в художественной мотивированности слова - один из секретов действенности архаического языка тютчевской поэзии.
Общий возвышенный характер речи в стихах Тютчева зависит не только от архаической и книжной природы слов, которыми он пользуется. Слова в языке Тютчева могут быть и не архаическими, не возвышенными по своим словарным признакам. Но они становятся возвышенными в поэтическом контексте, поэт придает им высокость поэтического звучания. У Тютчева и не-архаизмы сплошь и рядом воспринимаются совсем как архаизмы.
Приведу несколько типических зачинов стихов Тютчева: «Через ливонские я проезжал поля...»; «Есть в светлости осенних вечеров умильная, таинственная прелесть...»; «На древе человечества высоком ты лучшим был его листом...»; «Над виноградными холмами плывут златые облака...» и т. д.
Большинство стихотворений, начала которых здесь
приведены, написаны четырехстопным ямбом. Размер этот гибкий, с разными ритмическими возможностями. У Пушкина, например, он звучит чаще всего живо, непринужденно, иногда разговорно. У Тютчева четырехстопный ямб выглядит величавым и торжественным, и слова ямбического стиха кажутся у него тоже величавыми и торжественными, хотя среди них может и не быть прямых архаизмов.
Эта торжественность звучания ямбического стиха и слов в пем в значительной мере объясняется тем, что стих Тютчева строится в основном не на коротких малосложных, а на длинных, многосложных словах. Именно «длинные» слова у Тютчева паходятся, как правило, в ключевом положении и несут на себе повышенную интонационную, эмоциональную и, в конечном счете, повышенную смысловую нагрузку. В приведенных примерах это слова «ливонские», «умильная», «таинственная», «человечества», «виноградными».
Многосложное слово, в сравнении с малосложным, более протяженное и потому более торжественное. В стихах Тютчева такие «долгие» и «торжественные» слова помогают с самого начала переключить читательское восприятие «на высокую волну», переводят его в необычное, непрозаическое измерение. Находящиеся в начале стихотворения ударные длинные слова дают Стихам своеобразный ритмический и интонационный разгон, определяют их общий эмоционально-смысловой рисунок.
Иногда у Тютчева в начальном, ключевом положении оказываются не просто длинные слова, но одновременно и экзотические, не обычные для читателя: «И распростясь с тревогою житейской, и кипарисной рощей заслонясь, - блаженной тенью, тенью элисейской, она заснула в добрый час. ..»; «Вновь твои я вижу очи - и один твой южный» взгляд киммерийской грустной ночи вдруг рассеял сонный хлад...»; «Певучесть есть в морских волнах, гармония в стихийных спорах, и стройный мусикийский шорох струится в зыбких камышах...» и т. д.
179
12*
Любовь Тютчева к экзотическому слову тоже находится в связи с глубинными свойствами его поэзии. Экзотическое в языке выводит за пределы рутинного и каждодневного. В стилистическом отношении оно отчасти родственно архаическому. Экзотическое слово, как и ар-
хаическое, тем особеттпо и дорого Тютчеву, что опо помогает оторваться от слишком прозаического и бытового и утвердиться в мире высокой поэзии.
О многосложных словах в языке Тютчева мало сказать, что они длинные. Они словно бы удлиненные. Это и величественно звучащие слова и очень подвижные внутренне. Сама длина слова обусловливает его потенциальный ритмический динамизм, его интонационную гибкость. Длинное слово уже в силу длины своей вырывается из строгой ямбической схемы и придает стиху интонационное разнообразие. Многосложные слова пе просто существуют в тютчевском стихе, а как будто „являются" в нем - протянутые во времени, долгие и торжественные.
В стихах «На мир таинственный духов, над этой бездной безымянной, покров наброшен златотканный высокой волею богов. ..» ключевые долгие слова «таинственный», «безымянной», «златоткапной» кажутся движущимися словами, словами с внутренним порывом и тем самым очень живыми. Поэтическое слово Тютчева пе в одном этом случае производит впечатление высокого, величественного в своем звучании и одновременно живого, пребывающего в действии и действенного.
То, что мы условно именовали «долгим» и «удлиненным» словом, является и характерной, и вполне осознанной чертой стилистики Тютчева. О ее осознанности свидетельствует широкое употребление Тютчевым не только естественно-многосложных, но и искусственно-многосложных слов. В языке Тютчева часты случаи «словосложения», употребления сложносоставных слов: «И все для сердца и для глаз так было холодно-бесцветно, так было грустно-безответно, - но чья-то песнь вдруг раздалась...»; «И спящий град, безлюдно-величавый, наполнила своей безмолвной славой...»; «И сквозь глянец их суровый вечер пасмурно-багровый светит радужным лучом...»; «И в чистом пламенном эфире душе так р о д с т в е н н о - л е г к о...» и т. д.
Сложные слова типа «холодно-бесцветно», «грустно- безответно», «безлюдно-величавый» и др. поэт не находит готовыми в языке. Они являются результатом его собственного языкового творчества. Тютчев не пассивно пользуется длинными словами, но активно стремится к ним, являясь часто их творцом.
Иногда у Тютчева даже союзы, в тех случаях, когда они синтаксически необязательны, предназначены словно бы для того, чтобы «удлинять» и возвышать поэтическое слово, делать его замедлепно торжественным и по звучанию, и по его глубокому лирическому смыслу:
... И солнце медлило, прощаясь С холмом, и замком, и тобой. И ветер тихий мимолетом Твоей одеждою играл И с диких яблонь цвет за цветом На плечи юные свевал...
В подобных случаях, довольно частых у Тютчева, союзы тесно сливаются со значимыми словами и, удлиняя их, придают им музыкальность, а вместе с нею и особую интонационную весомость и величавость.
В своей лирике, как правило, Тютчев избегает не только последнего, обязательного решения, но и последнего, слишком категорического слова. Его слова не столько точны в.своих значениях, сколько глубоки. Пример из стихотворения «Есть в осени первоначальной...», который обычно приводится в доказательство точности тютчевского слова («Лишь паутины тонкий волос блестит на праздной борозде»), является скорее исключением, нежели правилом. Точность слова для Тютчева есть и известная его ограниченность. Точное слово - «изъяснимое», а Тютчев больше всего стремится выразить неизъяснимое. Точности понятия он предпочитает особую пекопечную точность художественного смысла и поэтического решения.
Показательно в этой связи, что одно из самых распространенных и характерных в языке Тютчева слов - слово «как бы»: «Как бы горячих ног ея коснулись ключевые воды...»; «как бы эфирною струею по жилам небо потекло...»; «как бы воздушные руины волшеб- ством создапных палат...»; «весь день стоит как бы хрустальный...» и т. д.
Тютчевское «как бы» - это словесный знак глубокого значения. Это знак неконечного, небезусловного, недогматичного. Язык поэзии Тютчева, архаический по формам и этим близкий языку любомудров, в своих внутренних признаках соответствует, однако, не только их, любомудров, поэтике, но в чем-то существенном - и поэтике Пуш- кипа. Во всяком случае недогматизм тютчевского слова -
это чисто пушкипская черта.
* * *
Говоря о поэзии Тютчева, касаясь различных сторон ее поэтики, мы не раз обнаруживали как важные отличия, так и существенное сходство Тютчева с Пушкиным. Черты сходства с Пушкиным значительно увеличиваются у Тютчева в последний период его творчества. «Нет сом- пения, - писал известный ученый Н. Я. Берковский, - что Тютчев с годами не отдалялся от Пушкина, по приближался к нему...»
Некоторые из поздних стихотворений Тютчева особенно напоминают Пушкина своей смысловой и формальной незаданностыо. Так, стихотворение 1864 г. «О, этот Юг, о, эта Ницца!» представляет собой нечастый для.Тютчева случай сугубо интимного поэтического признания. В стихотворении - не общечеловеческая, а очень личная драма. Общая психологическая значимость его выявляется не прямо, как это чаще всего бывало у Тютчева, а опосредованно, через конкретное и ипдивидуалыю- неповторимое. Подобное мы отмечали у Пушкина - например, в стихотворении «Воспоминание» и других медитативных стихах. Стихотворение Тютчева «О, этот Юг, о, эта Ницца!» характеризует пушкинский путь развития русской философской и психологической лирики.
Такого же рода стихотворение Тютчева 1865 г. «Есть и в моем страдальческом застое». Здесь та же непосредственность признания - пушкинская непосредственность, здесь боль души столь сильная, что она не может отделиться от личности поэта. Кажется, совсем «не по-тют- чевски», очень индивидуально, очень личпо звучит в стихотворении мольба поэта:
... О господи, дай жгучего страданья И мертвенность души моей рассей: Ты взял ее, но муку вспоминанья, Живую муку мне оставь по пой...
Так же личпо, неповторимо-индивидуально призпапие поэта в стихотворном послании Я. П. Полонскому: Нет боле искр живых на голос твой приветный - Во мне глухая ночь, и нет для ней утра... И скоро улетит - во мраке незаметный - Последний, скудный дым с потухшего костра.
Близость Тютчева к Пушкину в некоторых последних его стихотворениях, еще больше то родство их поэтических натур, их поэтического темперамента, на которое в процессе наших наблюдений мы неоднократно указывали, позволяет прийти к выводу, что концепция Ю. Н. Тынянова, утверждавшая коренное отличие поэтики Тютчева от поэтики Пушкина, страдает заметной односторонностью. Тютчев-поэт в равной мере и похож на Пушкина, и отличается от него. Он похож размером и стихийной мощью дарования, органической антидогматичностью своего художественного мышления - и он отличается многими чертами своей внешней поэтики.
Как раз в том самом, в чем Тютчев расходится с Пушкиным, он напоминает Веневитинова и поэтов его кружка. Формальными признаками поэтики тютчевские стихи прямо соотносятся с исканиями и практикой поэтов-любомудров. В известном смысле в творчестве Тютчева, в его философской лирике как бы пересеклись пушкинское направление в русской поэзии и то концепционное, философски-задапное направление, которое было представлено именами Веневитинова, Хомякова и Шевырева. Все это во многом определило особенное историческое место Тютчева па путях развития русской лирики.
В статье «Ф. И. Тютчев» В. Брюсов писал: «У Тютчева совершенно свои приемы творчества и приему стиха, которые в его время, в начале XIX в., стояли вполне особняком...» 36.
86 В. Брюсов. Избр. соч. в 2-х т., т. 2. М., 1955, стр. 222.
Вывод Брюсова либо ошибочен, либо его следует признать простой метафорой. В точном значении этих слов поэтический путь Тютчева не был исключительным и обособленным. Он находился в русле общего движения русской поэтической мысли, был обусловлен всей ее жизнью, ее историей, ее внутренней борьбой, противоречиями, поисками. Сопоставление поэзии Тютчева с течениями русской философской поэзии второй четверти XIX в. позволяет увидеть в его творчестве явление органическое и с исторической точки зрения в высшей степени закономерное.
- Тема космоса и хаоса
- Природа как часть целого
Тютчев – мастер философской лирики
Философская лирика как жанр – всегда раздумья о смысле бытия, о ценностях человеческих, о месте человека и его предназначении в жизни.
Все эти характеристики мы не просто находим в творчестве Федора Тютчева, но, перечитывая наследие поэта, понимаем, что философская лирика Тютчева – творения величайшего мастера: по глубине, разноплановости, психологизму, метафоричности. Мастера, чье слово весомо и своевременно независимо от столетия.
Философские мотивы в лирике Тютчева
Какие бы философские мотивы в лирике Тютчева ни звучали, они всегда заставляют читателя волей-неволей вслушиваться, а затем и вдумываться в то, о чем пишет поэт. Эту особенность безошибочно распознал в свое время И.Тургенев, говоря, что любое стихотворение «начиналось мыслию, но мыслию, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием глубокого чувства или сильного впечатления; вследствие этого… всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им, и сама его проникает нераздельно и неразрывно».
Тема космоса и хаоса
«Нераздельно и неразрывно» связаны между собой у поэта мир и человек, весь род человеческий и Вселенная, ведь стихотворения Тютчева основаны на понимании целостности мира, невозможной без борьбы противоположностей. Мотив космоса и хаоса, изначальной основы жизни вообще, проявления двойственности мироздания, как никакой другой, значим в его лирике.
Хаос и свет, день и ночь – о них размышляет в своих стихотворениях Тютчев, называя день «блистательным покровом», другом «человека и богов», и исцелением «души болящей», описывая ночь как обнажающую бездну «с своими страхами и мглами» в человеческой душе. В то же время, в стихотворении «О чем ты воешь, ветр ночной?», обращаясь к ветру, просит:
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый!
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвется он груди,
Он с беспредельным жаждет слиться!
О, бурь заснувших не буди –
Под ними хаос шевелится!
Хаос для поэта «родимый», прекрасный и притягательный, – ведь именно он часть мироздания, основа, из которой появляется свет, день, светлая сторона Космоса, снова превращающаяся в темную – и так до бесконечности, переход одного в другое вечен.
Но с новым летом – новый злак
И лист иной.
И снова будет всё, что есть,
И снова розы будут цвесть,
И терны тож, –
читаем в стихотворении «Сижу задумчив и один…»
Вечность мира и временность человека
Хаос, бездна, космос – вечны. Жизнь, как понимает ее Тютчев, конечна, существование на земле человека зыбко, да и сам человек не всегда умеет и хочет жить по законам природы. Говоря в стихотворении «Певучесть есть в морских волнах…» о полном созвучье, порядке в природе, лирик сетует на то, что свой разлад с природой мы осознаем только в «призрачной свободе».
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что, море,
И ропщет мыслящий тростник?
Человеческая душа для Тютчева – отражение порядка мироздания, в ней тот же свет и хаос, смена дня и ночи, разрушения и созидания. «Душа хотела б быть звездой…в эфире чистом и незримом…»
В стихотворении «Наш век» поэт рассуждает о том, что человек стремится к свету из черноты незнания и непонимания, а обретая его, «ропщет и бунтует», и так, мятущийся, «невыносимое он днесь выносит…»
В других строках сожалеет о пределе человеческого познания, невозможности проникновения в тайну истоков бытия:
Мы в небе скоро устаем, –
И не дано ничтожной пыли
Дышать божественным огнем
И смиряется с тем, что природа, вселенная движется дальше в своем развитии бесстрастно и безудержно,
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
В небольшом стихотворении «Дума за думой, волна за волной…» Тютчев пронзительно передает воспринимаемое им «сродство природы и духа или даже их тождество»:
Дума за думой, волна за волной –
Два проявленья стихии одной:
В сердце ли тесном, в безбрежном ли море,
Здесь – в заключении, там – на просторе, –
Тот же всё вечный прибой и отбой,
Тот же всё призрак тревожно-пустой.
Природа как часть целого
Еще известный русский философ Семен Франк заметил, что поэзию Тютчева пронизывает космическое направление, превращая ее в философию, проявляясь в ней в первую очередь общностью и вечностью тем. Поэт, по его наблюдениям, «направлял свое внимание прямо на вечные, непреходящие начала бытия… Все служит у Тютчева предметом художественного описания не в их отдельных…проявлениях, а в их общей, непреходящей стихийной природе».
Видимо, поэтому примеры философской лирики в стихотворениях Тютчева привлекают наше внимание в первую очередь в пейзажном творчестве, радугу ли «пишет» художник слова в своих строках, «шум от стаи журавлиной», «всеобъемлющее» море, «опрометчиво-безумно» надвигающуюся грозу, «лучистую на зное» реку, «полураздетый лес» весенний день или осенний вечер. Что бы то ни было, оно всегда часть естества вселенной, неотъемлемая составляющая цепи вселенная-природа-человек. Наблюдая в стихотворении «Смотри, как на речном просторе…» за движением льдин на просторе реки, констатирует, что плывут они «к одной мете» и рано или поздно «все – безразличны, как стихия, – сольются с бездной роковой!» Картина природы вызывает размышления и о сути «человеческого Я»:
Не таково ль твое значенье,
Не такова ль судьба твоя?..
Даже, казалось бы, в совершенно простом по сути и восприятию стихотворении «В деревне», описывая привычный и невзрачный бытовой эпизод шалости пса, который «смутил покой величавый» стаи гусей и уток, автор видит неслучайность, обусловленность события. Как для разгона застоя «в ленивом стаде…нужен стал, прогресса ради, внезапный натиск роковой»,
Так современных проявлений
Смысл иногда и бестолков… –
…Иной, ты скажешь, просто лает,
А он свершает высший долг –
Он, осмысляя, развивает
Утиный и гусиный толк.
Философское звучание любовной лирики
Примеры философской лирики в стихотворениях Тютчева находим в любой теме его творчества: мощные и страстные чувства рождают у поэта философские мысли, о чем бы он ни говорил. Мотив признания и принятия невозможно узких пределов любви человека, ее ограниченности звучит в любовной лирике бесконечно. В «буйной слепости страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей!» – восклицает поэт в стихотворении «О, как убийственно мы любим..». И в любви Тютчев видит продолжение противоборства и единения, присущее космосу, говорит об этом в «Предопределении»:
Любовь, любовь – гласит преданье –
Союз души с душой родной –
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой…
Двойственность любви просматривается в творчестве Тютчева изначально. Возвышенное чувство, «луч солнца», изобилие счастья и нежности и вместе с тем взрыв страстей, страдания, «роковая страсть», разрушающая душу и жизнь, – все это мир любви поэта, о котором он так пламенно повествует в Денисьевском цикле, в стихотворениях «Я помню время золотое…», «Я встретил вас – и все былое…», «Весна» и многих других.
Философский характер лирики Тютчева
Философский характер лирики Тютчева таков, что не просто воздействует на читателя, но и влияет на творчество поэтов и писателей совершенно разных эпох: мотивы его лирики находим в стихотворениях А.Фета, поэтов-символистов, в романах Л. Толстого и Ф. Достоевского, произведениях А.Ахматовой, О. Мандельштама, И. Бунина и Б. Пастернака, И. Бродского, Е. Исаева.
Мы зависим от дней и ночей,
От вещей, от людей и погоды.
Мы в разлуке с душою своей,
С ней не видимся долгие годы.
Мы бряцаем металлом цепей,
Мы заходим под темные своды.
Мы из целой природы, из всей,
Взяли рабство, не взявши свободы.
(К. Бальмонт)
Лирику Федора Ивановича Тютчева в отечественном литературоведении и критике принято называть философской. Такое ее определение давно стало аксиомой. И действительно многие лирические произведения поэта представляют собой как бы маленькие философские трактаты, в которых он в чрезвычайно сжатой форме дает ответы на «вечные» вопросы человеческого бытия. Однако по поводу отношения мировоззрения Тютчева к тому или иному философскому направлению среди исследователей его творчества имеются значительные разночтения. Так одни считают его последователем Шеллинга, другие – пантеистом, кто-то – натурфилософом, а некоторые – мистиком. Кроме того, существуют мнения о наличии в лирике Тютчева славянофильских и христианских мотивов.
Такое разнообразие мнений объясняется, на мой взгляд, двумя основными причинами. Во-первых, каждый из исследователей воспринимал творчество Тютчева через призму собственного мировоззрения и миропонимания, а, во-вторых, восприятие это было, как мне кажется, очень фрагментарно. Однако ничего удивительного в этом нет: творчество Тютчева настолько глубоко и своеобразно, что для полного его понимания (если это вообще возможно) потребуется еще много лет и много исследовательских работ.
В данной статье я попытаюсь обнаружить и выявить генеральную идею в лирике Тютчева, представляющую собой основу его поэтического мировоззрения. Кроме того, я постараюсь обратить внимание на те нюансы в лирике поэта, которые ускользнули от внимания других исследователей.
Следует заметить, что русская философская поэзия XIX века была живым, реальным и значительным фактом, оказавшим огромное влияние на развитие литературы того времени. В философской лирике этого периода представлена совершенно особая картина мира. Данный период интересен тем, что деятели русской культуры начинают ощущать кризис своего времени. И, прежде всего, это выражается в поэзии как самом субъективном виде творчества. Нужно отметить и тот факт, что после смерти Пушкина и Лермонтова в русской литературе преобладают в основном прозаические произведения. Что касается поэзии, то она представлена крайне скупо, но именно в ней отразился дух эпохи, предчувствие надвигающейся катастрофы.
Одним из первых, по-настоящему зрелых произведений Тютчева, является стихотворение «Проблеск», написанное, скорее всего, в 1825 году.
Слыхал ли в сумраке глубоком
Воздушной арфы легкий звон,
Когда полуночь, ненароком,
Дремавших струн встревожит сон?..
То потрясающие звуки,
То замирающие вдруг…
Как бы последний ропот муки,
В них отозвавшихся потух!
Дыханье каждое Зефира
Взрывает скорбь в ее струнах…
Ты скажешь: ангельская лира
Грустит, в пыли, по небесах!
О, как тогда с земного круга
Душой к бессмертному летим!
Минувшее, как призрак друга,
Прижать к груди своей хотим.
Как верим верою живою,
Как сердцу радостно, светло!
Как бы эфирною струею
По жилам небо протекло!
Но, ах! не нам его судили;
Мы в небе скоро устаем, -
И не дано ничтожной пыли
Дышать божественным огнем.
Едва усилием минутным
Прервем на час волшебный сон
И взором трепетным и смутным,
Привстав, окинем небосклон, -
И отягченною главою,
Одним лучом ослеплены,
Вновь упадаем не к покою,
Но в утомительные сны.
Главной идеей «Проблеска» является причастность человека двум мирам – духовному и физическому. Именно эта двойственность человека и порождает тот чудовищный разрыв в его сознании и бытии, преодолеть который чрезвычайно сложно. Автор не уточняет, кто виноват в возникновении этого раскола, но дает понять, что «виновник» все-таки существует:
Но, ах! не нам его судили ;
Мы в небе скоро устаем, -
И не дано ничтожной пыли
Дышать божественным огнем.
Кто-то «не судил», кем-то «не дано». Здесь явно просматривается мысль о существовании какой-то роковой силы, не позволяющей человеку выйти за пределы своего земного мира. Очевидна, на мой взгляд, связь данного стихотворения с христианской идеологией. Об этом говорят присутствующие в тексте словосочетания «ангельская лира», «божественный огонь», а также сравнение человека с «пылью». Об этом же свидетельствует и общее пессимистическое настроение стихотворения, воспринимающее человеческий мир в качестве юдоли страданий и бед.
Эту же мысль о неведомой неотвратимой силе, ограничивающей свободу и возможности человека, Тютчев развивает в другом своем произведении – «Фонтан», датированным 1836 годом.
Смотри, как облаком живым
Фонтан сияющий клубится;
Как пламенеет, как дробится
Его на солнце влажный дым.
Лучом поднявшись к небу, он
Коснулся высоты заветной –
И снова пылью огнецветной
Ниспасть на землю осужден.
О смертной мысли водомет,
О водомет неистощимый!
Какой закон непостижимый
Тебя стремит, тебя мятет?
Как жадно к небу рвешься ты!..
Но длань незримо-роковая
Твой луч упорный преломляя,
Свергает в брызгах с высоты.
Все та же «незримо-роковая длань» присутствует, как мы видим, и здесь.
Итак, человеку не дано подняться, возвыситься над своим земным существованием. Но еще страшнее то, что и здесь, на земле, он тоже полностью зависит от какой-то внешней силы. Это Тютчев наглядно показывает в стихотворении «Из края в край, из града в град…».
Судьба, как вихрь, людей мятет,
И рад ли ты, или не рад,
Что нужды ей?.. Вперед, вперед!
Знакомый звук нам ветр принес:
Любви последнее прости…
За нами много, много слез,
Туман, безвестность впереди!..
«О, оглянися, о, постой,
Куда бежать, зачем бежать?..
Любовь осталась за тобой,
Где ж в мире лучшего сыскать?
Любовь осталась за тобой,
В слезах, с отчаяньем в груди…
О, сжалься над своей тоской,
Свое блаженство пощади!
Блаженство стольких, стольких дней
Себе на память приведи…
Все милое душе твоей
Ты покидаешь на пути!..»
Не время выкликать теней:
И так уж этот мрачен час.
Усопших образ тем страшней,
Чем в жизни был милей для нас.
Из края в край, из града в град
Могучий вихрь людей мятет,
И рад ли ты, или не рад,
Не спросит он…Вперед, вперед!
Стихотворение написано между 1834 г. и апрелем 1836 г. Оно поражает чувством безысходности и отчаяния. Явно выраженных христианских мотивов в нем мы уже не найдем, зато можно обнаружить некоторую его связь с философией Шопенгауэра. Мы видим здесь картину противостояния одинокого и бессильного человека могущественной силе этого жестоко мира. И обреченности человека всегда этой силе подчиняться. Даже такое, казалось бы, катастрофичное стихотворение, как «Последний катаклизм», не производит столь тяжелого впечатления:
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится в них!
Данное стихотворение напрямую связано с христианской эсхатологией. Учение о Конце Света подано поэтом в предельно сжатой и доступной форме. Присутствие христианских идей в некоторых стихотворениях Тютчева дало основание некоторым исследователям утверждать, что его лирический пантеизм – не вне-, а внутрихристианская ступень восхождения к богу. С чем вряд ли можно согласиться. Зато нельзя не согласиться с Владимиром Кантором в том, что «изображение конца света поражает своим эпическим спокойствием, оно дано как некая констатация факта, как своего рода знание космической судьбы Земли».
Другие литературоведы утверждают, что мотивы неуверенности, разочарования в жизни, непрочности бытия являются определяющими в творчестве Тютчева. «Мысль о непрочности всего в жизни – один из лейтмотивов поэзии Тютчева». Бухштабу вторит Л.А. Озеров: «Предчувствие «роковых минут» было в Тютчеве так велико, что оно наполняет и пронизывает всю его лирику, от политической до пейзажной…». Несмотря на то, что это мнение высказано столь авторитетными литературоведами, хотелось бы с ним не согласиться. Да, в творческом наследии Тютчева присутствует некоторое количество стихотворений подобных тем, что были приведены выше, однако совсем не они определяют генеральную линию мировоззрения и творчества великого поэта.
Следует заметить, что в поэзии Тютчева христианские мотивы встречаются нередко. Вот один из примеров:
Над этой темною толпой
Непробужденного народа
Взойдешь ли ты когда, Свобода,
Блеснет ли луч твой золотой?..
Блеснет твой луч и оживит,
И сон разгонит и туманы…
Но старые, гнилые раны,
Рубцы насилий и обид,
Растленье душ и пустота,
Что гложет ум и в сердце ноет, -
Кто их излечит, кто прикроет?..
Ты, риза чистая Христа.. .
Другое похожее стихотворение – «Наш век».
Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры… но о ней не просит.
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит перед замкнутой дверью:
«Впусти меня! – Я верю, боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..» .
Правда большинство произведений, в которых наблюдается связь с христианским вероучением, достаточно сильно политизировано:
Не в первый раз кричит петух;
Кричит он живо, бодро, смело;
Уж месяц на небе потух,
Струя в Босфоре заалела.
Еще молчат колокола,
А уж восток заря румянит;
Ночь бесконечная прошла,
И скоро светлый день настанет.
Вставай же, Русь! Уж близок час!
Вставай Христовой службы ради!
Уж не пора ль, перекрестясь,
Ударить в колокол в Царьграде?
Раздайся благовестный звон,
И весь Восток им огласися!
Тебя зовет и будит он, -
Вставай, мужайся, ополчися!
В доспехи веры грудь одень,
И с богом, исполин державный!..
О Русь, велик грядущий день,
Вселенский день и православный! («Рассвет»).
В свое время немало было сказано о принадлежности творчества Тютчева к романтическому направлению. Подобное мнение основывалось не только на связи мировоззрения поэта с философией Шеллинга, но и на характерном для романтиков образе двоемирья изредка встречающемся в его стихотворениях. Вот один из примеров:
Сентябрь холодный бушевал,
С деревьев ржавый лист валился,
День потухающий дымился,
Сходила ночь, туман вставал.
И все для сердца и для глаз
Так было холодно бесцветно,
Так было грустно-безответно, -
Но чья-то песнь вдруг раздалась…
И вот каким-то обаяньем,
Туман, свернувшись, улетел,
Небесный свод поголубел
И вновь подернулся сияньем…
И все опять зазеленело,
Все обратилося к весне…
И эта греза снилась мне,
Пока мне птичка ваша пела. («Н.И. Кролю»).
Это мнение не кажется мне достаточно убедительным. На мой взгляд, поэзия Тютчева также отличается от произведений романтиков (Жуковского, например), как и от творчества авангардистов. Кроме того, не всегда следует принимать за образ «двоемирья» воспоминания автора о прежних, лучших, временах:
Здесь некогда, могучий и прекрасный,
Шумел и зеленел волшебный лес, -
Не лес, а целый мир разнообразный,
Исполненный видений и чудес.
Лучи сквозили, трепетали тени;
Не умокал в деревьях птичий гам;
Мелькали в чаще быстрые олени,
И ловчий рог взывал по временам.
На перекрестках, с речью и приветом,
Навстречу нам, из полутьмы лесной,
Обвеянный каким-то чудным светом,
Знакомых лиц слетался целый рой.
Какая жизнь, какое обаянье,
Какой для чувств роскошный светлый пир!
Нам чудились нездешние созданья,
Но близок был нам этот дивный мир.
И вот опять к таинственному лесу
Мы с прежнею любовью подошли.
Но где же он? Кто опустил завесу,
Спустил ее от неба до земли?
Что это? Призрак, чары ли какие?
Где мы? И верить ли глазам своим?
Здесь дым один, как пятая стихия,
Дым – безотрадный, бесконечный дым!
Кой-где насквозь торчат по обнаженным
Пожарищам уродливые пни,
И бегают по сучьям обожженным
С зловещим треском белые огни…
Нет, это сон! Нет, ветерок повеет
И дымный призрак унесет с собой…
И вот опять наш лес зазеленеет,
Все тот же лес, волшебный и родной. («Лес»)
Некоторые исследователи также отмечают сходство определенных образов и даже целых произведений Тютчева с поэзией символистов. Естественно, имеется в виду, что символисты заимствовали у Тютчева темы близкие их мировоззрению. И действительно, такое, например, стихотворение как «Еще шумел веселый день…», очень похоже на некоторые произведения Блока.
Еще шумел веселый день,
Толпами улица блистала –
И облаков вечерних тень
По светлым кровлям пролетала –
И доносилися порой
Все звуки жизни благодатной, -
И все в один сливались строй,
Стозвучный, шумный – и невнятный.
Весенней негой утомлен,
Я впал в невольное забвенье…
Не знаю, долог ли был сон,
Но странно было пробужденье…
Затих повсюду шум и гам
И воцарилося молчанье –
Ходили тени по стенам
И полусонное мерцанье…
Украдкою в мое окно
Глядело бедное светило,
И мне казалось, что оно
Мою дремоту сторожило.
И мне казалось, что меня
Какой-то миротворный гений
Из пышно-золотого дня
Увлек, незримый, в царство теней.
Кроме того, образы хаоса, бездны, полумрака, тьмы являются основными в творчестве многих символистов.
Сочинение
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, -
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать...
Ф. И. Тютчев
Лирика Тютчева - одна из вершин русской философской поэзии. В его творчестве высокая поэзия соединяется с философским мировоззрением. Глубина и сила его лучших произведений сравнима с поэзией Пушкина.
Уже в конце 1820-х - начале 1830-х годов Тютчев создает стихотворения, главным содержанием которых является философская мысль. «Герой» этих произведений - человеческий разум, жаждущий познания. Стихотворение «Последний катаклизм», казалось бы, рисует картину гибели мира:
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится в них!
Но смысл этого произведения - не в мрачном пророчестве, а в стремлении поэта познать первооснову всего сущего, то есть Бога.
Тютчева отличало не только живое и верное изображение природы, но и ее глубокое философское постижение. Природа интересовала его в своих стихийных и космических проявлениях - в грозу, в ночи, в буре, в весеннем наплыве и цветении, в грозных порывах ветра, свете солнца или при лунном сиянии.
Символом чистоты и истины в стихах Тютчева является небо. Без этой атмосферы высоты и вечности нет тютчевской поэзии. Он сам говорит об этом в стихотворении «Поэзия»:
Среди громов, среди огней,
Среди клокочущих страстей,
В стихийном, пламенном раздоре,
Она с небес слетает к нам -
Небесная к земным сынам...
Картины мира, нарисованные Тютчевым, как правило, лишены строгих и точных примет времени и места действия. Это характерно для философской поэзии вообще - она носит внебытовой характер. Так, тютчевская ночь грандиозна, величественна и трагедийна. Она оставляет человека наедине с самим собой и со страшными загадками мироздания:
...И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами -
Вот отчего нам ночь страшна!
Именно в этом космическом, трагическом одиночестве человеку дано познать мир и самого себя:..В душе своей, как в бездне, погружен,
И нет извне опоры, ни предела...
И чудится давно минувшим сном
Ему теперь все светлое, живое...
И в чуждом, неразгаданном, ночном
Он узнает наследье родовое.
Лирическим сюжетом стихотворения «Фонтан» становится томление разума, стремящегося к мгновенному прозрению и осознающего ограниченность своих возможностей:
О смертной мысли водомет,
О водомет неистощимый!
Какой закон непостижимый
Тебя стремит, тебя мятет?
Как жадно к небу рвешься ты!
Но длань незримо-роковая,
Твой луч упорный преломляя,
Сверкает в брызгах с высоты.
Иногда поэт словно бы устает от собственной сосредоточенности на глубинах познания. В стихотворении «Нет, моего к тебе пристрастья...» Тютчев освобождается от груза дум, от сложной духовной жизни и возвращается к земной жизни с ее простыми радостями:
Бродить без дела и без цели
И ненароком, на лету,
Набресть на свежий дух синели
Или на светлую мечту...
В стихотворении «Певучесть есть в морских волнах...» звучит протест человека, не способного примириться со своей участью смертной пылинки, противопоставленной Вселенной:
Невозмутимый строй во всем,
Созвучье полное в природе, -
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем.
Тютчев осознает, что перевод философских идей на язык поэзии необыкновенно сложен, ибо это - переход в другое измерение, где мысль подчинена образу, рифме, ритму. Об этой сложности поэт говорит в стихотворении «Silentium»:
...Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Это стихотворение - еще и о человеческой разобщенности, о невозможности до конца объяснить себя даже близкому по духу человеку.
В своей философской лирике Тютчев не просто размышляет. Он в волнении и муках произносит свое вещее слово, совершает открытия, переживает взлеты и падения. Поэт заражает нас своим чувством и своей мыслью. И мы ощущаем волнение Тютчева, страстность его раздумий, постигаем беспокойную мудрость его стихов:
О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..
* * *
Не рассуждай, не хлопочи!..
Безумство ищет, глупость судит;
Дневные раны сном лечи,
А завтра быть чему, то будет.
Живя, умей все пережить:
Печаль, и радость, и тревогу.
Чего желать? О чем тужить?
День пережит - и слава Богу!
1850?
Silentium! *
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои -
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи,-
Любуйся ими - и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи,-
Питайся ими - и молчи.
Лишь жить в себе самом умей -
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи,-
Внимай их пенью - и молчи!..
* Молчание! (лат.).
<1829>, начало 1830-х годов
Близнецы
Есть близнецы - для земнородных
Два божества,- то Смерть и Сон,
Как брат с сестрою дивно сходных -
Она угрюмей, кротче он...
Но есть других два близнеца -
И в мире нет четы прекрасней,
И обаянья нет ужасней
Ей предающего сердца...
Союз их кровный, не случайный,
И только в роковые дни
Своей неразрешимой тайной
Обворожают нас они.
И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений -
Самоубийство и Любовь!
<1852>
* * *
Так, в жизни есть мгновения -
Их трудно передать,
Они самозабвения
Земного благодать.
Шумят верхи древесные
Высоко надо мной,
И птицы лишь небесные
Беседуют со мной.
Все пошлое и ложное
Ушло так далеко,
Все мило-невозможное
Так близко и легко.
И любо мне, и сладко мне,
И мир в моей груди,
Дремотою обвеян я -
О время, погоди!
1855 (?)
* * *
Не всё душе болезненное снится:
Пришла весна - и небо прояснится.
* * *
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется,-
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать...
* * *
Две силы есть - две роковые силы,
Всю жизнь свою у них мы под рукой,
От колыбельных дней и до могилы,-
Одна есть Смерть, другая - Суд людской.
И та и тот равно неотразимы,
И безответственны и тот и та,
Пощады нет, протесты нетерпимы,
Их приговор смыкает всем уста...
Но Смерть честней - чужда лицеприятью,
Не тронута ничем, не смущена,
Смиренную иль ропщущую братью -
Своей косой равняет всех она.
И горе ей - увы, двойное горе,-
Той гордой силе, гордо-молодой,
Вступающей с решимостью во взоре,
С улыбкой на устах - в неравный бой.
Когда она, при роковом сознанье
Всех прав своих, с отвагой красоты,
Бестрепетно, в каком-то обаяньи
Идет сама навстречу клеветы,
Личиною чела не прикрывает,
И не дает принизиться челу,
И с кудрей молодых, как пыль, свевает
Угрозы, брань и страстную хулу,-
Да, горе ей - и чем простосердечней,
Тем кажется виновнее она...
Таков уж свет: он там бесчеловечней,
Где человечно-искренней вина.
Март 1869
* * *
Какое дикое ущелье!
Ко мне навстречу ключ бежит -
Он в дол спешит на новоселье...
Я лезу вверх, где ель стоит.
<1836>
* * *
Не знаешь, что лестней для мудрости людской:
Иль вавилонский столп немецкого единства,
Или французского бесчинства
Республиканский хитрый строй.
1848
Проблеск
Слыхал ли в сумраке глубоком
Воздушной арфы легкий звон,
Когда полуночь, ненароком,
Дремавших струн встревожит сон?..
То потрясающие звуки,
То замирающие вдруг...
Как бы последний ропот муки,
В них отозвавшися, потух!
Дыханье каждое Зефира
Взрывает скорбь в ее струнах...
Ты скажешь: ангельская лира
Грустит, в пыли, по небесах!
О, как тогда с земного круга
Душой к бессмертному летим!
Минувшее, как призрак друга,
Прижать к груди своей хотим.
Как верим верою живою,
Как сердцу радостно, светло!
Как бы эфирною струею
По жилам небо протекло!
Но, ах! не нам его судили;
Мы в небе скоро устаем,-
И не дано ничтожной пыли
Дышать божественным огнем.
Едва усилием минутным
Прервем на час волшебный сон
И взором трепетным и смутным,
Привстав, окинем небосклон,-
И отягченною главою,
Одним лучом ослеплены,
Вновь упадаем не к покою,
Но в утомительные сны.
<1825>
Бессонница
Часов однообразный бой,
Томительная ночи повесть!
Язык для всех равно чужой
И внятный каждому, как совесть!
Кто без тоски внимал из нас,
Среди всемирного молчанья,
Глухие времени стенанья,
Пророчески-прощальный глас?
Нам мнится: мир осиротелый
Неотразимый Рок настиг -
И мы, в борьбе, природой целой
Покинуты на нас самих.
И наша жизнь стоит пред нами,
Как призрак на краю земли,
И с нашим веком и друзьями
Бледнеет в сумрачной дали...
И новое, младое племя
Меж тем на солнце расцвело,
А нас, друзья, и наше время
Давно забвеньем занесло!
Лишь изредка, обряд печальный
Свершая в полуночный час,
Металла голос погребальный
Порой оплакивает нас!
<1829>
Последний катаклизм
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Всё зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится в них!
<1829>
* * *
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик -
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вы зрите лист и цвет на древе:
Иль их садовник приклеил?
Иль зреет плод в родимом чреве
Игрою внешних, чуждых сил?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Они не видят и не слышат,
Живут в сем мире, как впотьмах,
Для них и солнцы, знать, не дышат,
И жизни нет в морских волнах.
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела,
При них леса не говорили
И ночь в звездах нема была!
И языками неземными,
Волнуя реки и леса,
В ночи не совещалась с ними
В беседе дружеской гроза!
Не их вина: пойми, коль может,
Органа жизнь глухонемой!
Души его, ах! не встревожит
И голос матери самой!..
<1836>
* * *
Душа моя - Элизиум теней,
Теней безмолвных, светлых и прекрасных,
Ни помыслам годины буйной сей,
Ни радостям, ни горю не причастных.
Душа моя, Элизиум теней,
Что общего меж жизнью и тобою!
Меж вами, призраки минувших, лучших дней,
И сей бесчувственной толпою?..
<1836>
* * *
Когда в кругу убийственных забот
Нам все мерзит - и жизнь, как камней груда,
Лежит на нас,- вдруг, знает Бог откуда,
Нам на душу отрадное дохнет,
Минувшим нас обвеет и обнимет
И страшный груз минутно приподнимет.
Так иногда, осеннею порой,
Когда поля уж пусты, рощи голы,
Бледнее небо, пасмурнее долы,
Вдруг ветр подует, теплый и сырой,
Опавший лист погонит пред собою
И душу нам обдаст как бы весною...
Море и утёс
И бунтует, и клокочет,
Хлещет, свищет, и ревет,
И до звезд допрянуть хочет,
До незыблемых высот...
Ад ли, адская ли сила
Под клокочущим котлом
Огнь геенский разложила -
И пучину взворотила
И поставила вверх дном?
Волн неистовых прибоем
Беспрерывно вал морской
С ревом, свистом, визгом, воем
Бьет в утес береговой,-
Но, спокойный и надменный,
Дурью волн не обуян,
Неподвижный, неизменный,
Мирозданью современный,
Ты стоишь, наш великан!
И, озлобленные боем,
Как на приступ роковой,
Снова волны лезут с воем
На гранит громадный твой.
Но, о камень неизменный
Бурный натиск преломив,
Вал отбрызнул сокрушенный,
И клубится мутной пеной
Обессиленный порыв...
Стой же ты, утес могучий!
Обожди лишь час-другой -
Надоест волне гремучей
Воевать с твоей пятой...
Утомясь потехой злою,
Присмиреет вновь она -
И без вою, и без бою
Под гигантскою пятою
Вновь уляжется волна...
1848
* * *
Святая ночь на небосклон взошла,
И день отрадный, день любезный,
Как золотой покров, она свила,
Покров, накинутый над бездной.
И, как виденье, внешний мир ушел...
И человек, как сирота бездомный,
Стоит теперь и немощен и гол,
Лицом к лицу пред пропастию темной.
На самого себя покинут он -
Упразднен ум, и мысль осиротела -
В душе своей, как в бездне, погружен,
И нет извне опоры, ни предела...
И чудится давно минувшим сном
Ему теперь всё светлое, живое...
И в чуждом, неразгаданном ночном
Он узнает наследье родовое.
* * *
Как над горячею золой
Дымится свиток и сгорает
И огнь сокрытый и глухой
Слова и строки пожирает -
Так грустно тлится жизнь моя
И с каждым днем уходит дымом,
Так постепенно гасну я
В однообразье нестерпимом!..
О небо, если бы хоть раз
Сей пламень развился по воле -
И, не томясь, не мучась доле,
Я просиял бы - и погас!
<1829>, начало 1830-х годов
Одиночество
(Из A.Ламартина)
Как часто, бросив взор с утесистой вершины,
Сажусь задумчивый в тени древес густой,
И развиваются передо мной
Разнообразные вечерние картины!
По темной зелени дерев
Зари последний луч еще приметно бродит,
Луна медлительно с полуночи восходит
На колеснице облаков,
И с колокольни одинокой
Разнесся благовест протяжный и глухой;
Прохожий слушает,- и колокол далекий
С последним шумом дня сливает голос свой.
Прекрасен мир! Но восхищенью
В иссохшем сердце места нет!..
По чуждой мне земле скитаюсь сирой тенью,
И мертвого согреть бессилен солнца свет.
С холма на холм скользит мой взор унылый
И гаснет медленно в ужасной пустоте;
Но, ах, где встречу то, что б взор остановило?
И счастья нет, при всей природы красоте!..
И вы, мои поля, и рощи, и долины,
Вы мертвы! И от вас дух жизни улетел!
И что мне в вас теперь, бездушные картины!..
Нет в мире одного - и мир весь опустел.
Встает ли день, нощные ль сходят тени,-
И мрак и свет противны мне...
Моя судьба не знает изменений -
И горесть вечная в душевной глубине!
Но долго ль страннику томиться в заточенье.
Когда на лучший мир покину дольный прах,
Тот мир, где нет сирот, где вере исполненье,
Где солнцы истинны в нетленных небесах?..
Как светло сонмы звезд пылают надо мною,
Живые мысли Божества!
Какая ночь сгустилась над землею,
И как земля, в виду небес, мертва!..
Встает гроза, и вихрь, и лист крутят пустынный!
И мне, и мне, как мертвому листу,
Пора из жизненной долины,-
Умчите ж, бурные, умчите сироту!..
Между 1820 и первой половиной марта 1822; <1823>
В деревне
Что за отчаянные крики,
И гам, и трепетанье крыл?
Кто этот гвалт безумно дикий
Так неуместно возбудил?
Ручных гусей и уток стая
Вдруг одичала и летит.
Летит - куда, сама не зная,
И как шальная голосит.
Какой внезапною тревогой
Звучат все эти голоса!
Не пес, а бес четвероногий,
Бес, обернувшийся во пса,
В порыве буйства, для забавы,
Самоуверенный нахал,
Смутил покой их величавый
И их размыкал, разогнал!
И словно сам он, вслед за ними,
Для довершения обид,
С своими нервами стальными,
На воздух взвившись, полетит!
Какой же смысл в движенье этом?
Зачем вся эта трата сил?
Зачем испуг таким полетом
Гусей и уток окрылил?
Да, тут есть цель! В ленивом стаде
Замечен страшный был застой,
И нужен стал, прогресса ради,
Внезапный натиск роковой.
И вот благое провиденье
С цепи спустило сорванца,
Чтоб крыл своих предназначенье
Не позабыть им до конца.
Так современных проявлений
Смысл иногда и бестолков,-
Но тот же современный гений
Всегда их выяснить готов.
Иной, ты скажешь, просто лает,
А он свершает высший долг -
Он, осмысляя, развивает
Утиный и гусиный толк.
* * *
Est in arundineis modulatio musica ripis*
Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах,
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.
Невозмутимый строй во всем,
Созвучье полное в природе,-
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем.
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?
* Есть музыкальная стройность
в прибрежных тростниках (лат.)
11 мая 1865
Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать,-
Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющую жизнь;
От чувства затаенной злости
На обновляющийся мир,
Где новые садятся гости
За уготованный им пир;
От желчи горького сознанья,
Что нас поток уж не несет
И что другие есть призванья,
Другие вызваны вперед;
Ото всего, что тем задорней,
Чем глубже крылось с давних пор,-
И старческой любви позорней
Сварливый старческий задор.
Начало сентября 1866
1856
Стоим мы слепо пред Судьбою,
Не нам сорвать с нее покров...
Я не свое тебе открою,
Но бред пророческий духов...
Еще нам далеко до цели,
Гроза ревет, гроза растет,-
И вот - в железной колыбели,
В громах родится Новый год...
Черты его ужасно строги,
Кровь на руках и на челе...
Но не одни войны тревоги
Принес он людям на земле.
Не просто будет он воитель,
Но исполнитель божьих кар,-
Он совершит, как поздний мститель,
Давно задуманный удар...
Для битв он послан и расправы,
С собой принес он два меча:
Один - сражений меч кровавый,
Другой - секиру палача.
Но для кого?.. Одна ли выя,
Народ ли целый обречен?..
Слова неясны роковые,
И смутен замогильный сон...
Так тяжко на груди,
И сердце изнывает,
И тьма лишь впереди;
Без сил и без движенья,
Мы так удручены,
Что даже утешенья
Друзей нам не смешны,-
Вдруг солнца луч приветный
Войдет украдкой к нам
И брызнет огнецветной
Струею по стенам;
И с тверди благосклонной,
С лазуревых высот
Вдруг воздух благовонный
В окно на нас пахнет...
Уроков и советов
Они нам не несут,
И от судьбы наветов
Они нас не спасут.
Но силу их мы чуем,
Их слышим благодать,
И меньше мы тоскуем,
И легче нам дышать...
Так мило-благодатна,
Воздушна и светла,
Душе моей стократно
Любовь твоя была.
[ИЗ МИКЕЛАНДЖЕЛО]
Молчи, прошу, не смей меня будить.
О, в этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать - удел завидный...
Отрадно спать, отрадней камнем быть.
От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Два-три кургана, видимых поднесь...
Да два-три дуба выросли на них,
Раскинувшись и широко и смело.
Красуются, шумят,- и нет им дела,
Чей прах, чью память роют корни их.
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих - лишь грезою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
Всесилен я и вместе слаб,
Властитель я и вместе раб,
Добро иль зло творю - о том не рассуждаю,
Я много отдаю, но мало получаю,
И в имя же свое собой повелеваю,
И если бить хочу кого,
То бью себя я самого.
1810-е годы
Как птичка, раннею зарей
Мир, пробудившись, встрепенулся...
Ах, лишь одной главы моей
Сон благодатный не коснулся!
Хоть свежесть утренняя веет
В моих всклокоченных власах,
На мне, я чую, тяготеет
Вчерашний зной, вчерашний прах!..
О, как пронзительны и дики,
Как ненавистны для меня
Сей шум, движенье, говор, крики
Младого, пламенного дня!..
О, как лучи его багровы,
Как жгут они мои глаза!..
О ночь, ночь, где твои покровы,
Твой тихий сумрак и роса!..
Обломки старых поколений,
Вы, пережившие свой век!
Как ваших жалоб, ваших пеней
Неправый праведен упрек!..
Как грустно полусонной тенью,
С изнеможением в кости,
Навстречу солнцу и движенью
За новым племенем брести!..
Веленью высшему покорны,
У мысли стоя на часах,
Не очень были мы задорны,
Хоть и со штуцером в руках.
Мы им владели неохотно,
Грозили редко - и скорей
Не арестантский, а почетный
Держали караул при ней.
Сижу задумчив и один,
На потухающий камин
Сквозь слез гляжу...
С тоскою мыслю о былом
И слов в унынии моем
Не нахожу.
Былое - было ли когда?
Что ныне - будет ли всегда?..
Оно пройдет -
Пройдет оно, как всё прошло,
И канет в темное жерло
За годом год.
За годом год, за веком век...
Что ж негодует человек,
Сей злак земной!..
Он быстро, быстро вянет - так,
Но с новым летом новый злак
И лист иной.
И снова будет всё, что есть,
И снова розы будут цвесть,
И терны тож...
Но ты, мой бедный, бледный цвет,
Тебе уж возрожденья нет,
Не расцветешь!
Ты сорван был моей рукой,
С каким блаженством и тоской,
То знает бог!..
Останься ж на груди моей,
Пока любви не замер в ней
Последний вздох.
